Роман "На перепутье двух дорог" (продолжение)

Печать

 

Дважды прозвучали короткие сигналы охотничьей трубы. “Их подают уже в третий раз! Значит, удалось опять завалить крупного зубра, и охота близится к своему завершению”, – отметила про себя Ванда. Вместе с Полиной она наблюдала за всем происходящим с высоты моренного холма, где обычно размещались уважаемые гости, едва сдерживая волнение и перебиравшую копытами лошадь. От ожидания чего-то особенного, неведомого захватывало дух. Вот вновь организуют загон. Он внушительный – не менее пятисот человек по центру из числа солдат, и по крыльям не меньше трехсот местных крестьян, расставленных друг от друга на расстоянии шести – двенадцати шагов. Вот цепи загонщиков смыкаются в двух первых загонах. Началось время гона, вытеснения зверя. Дойдя до определенной линии, облава останавливается в ожидании нового сигнала от распоряжающегося всем обер-егеря. Уважаемое паньство занимает свои места каждый на одном из фланговых номеров. Заведующий охотой подает знак егерю, стоящему на фланге, возвестить сигналы: “слушайте все”, “вперед”. Вмиг спускают борзых. Началось преследование зверя под разносящийся в тиши зимнего леса оглушительный лай собак. На холме воцарилась тишина – самый волнительный момент. Учащенно билось сердце. Мгновенье, еще мгновенье. Из-под загона как обычно первыми пошли лисицы и лоси. Лисы молнией проносятся прочь, западая за заснеженными корягами, ползут и скрываются также быстро, как и появились, словно проваливаются сквозь землю. Лоси же идут размашистой рысью, останавливаются, как вкопанные, поводя ушами, всматриваясь в чащу перед собой. Затем начинают подходить козлы, рысцой трусят кабаны. Зубр-одинец идет не спеша, осторожно, часто останавливаясь, и становится скорой добычей.

В рожок протрубили долгожданный длинный сигнал, возвещающий о победе. Еще сигнал – и началось преследование раненного зверя. Охотники выжидают. Зверю надо дать належаться и истечь кровью, чтобы уже не было возможности при появлении охотников собрать последние силы и уйти от них на три – четыре версты, или же вступить в последнюю в своей жизни схватку. Еще один длинный сигнал и удар барабанной дроби возвестил в скорости об окончании охоты. А через какое-то время из пущи на открытое пространство стали выходить победители. Они двигались в сторону дворца яркой извилистой змейкой - всадники, свита, слуги. Понесли добычу.

Наконец перед дворцом выстроилась вся охотничья команда, где в определенном порядке разложили охотничьи трофеи: справа зубров, с другой стороны лосей, оленей, козлов, кабанов, лис и зайцев. И начался веками сложившийся ритуал почитания душ зверей и прославления победы человека над их силой. Под ярко зажженные факелы заведующий охотой охотничьим ножом указывает на лежащего зубра и тут же трубят “фанфар зубру”. Затем раздаются новые звуки охотничьего оркестра в честь лося, оленя – для каждой породы со своим особым мотивом в несколько колен и самый мелодичный – лисе.

Душа ликовала. Ванда впервые после долгой болезни и затворничества полной грудью вдыхала морозный воздух. Он был так чист и прозрачен, что даже слышалось его легкое потрескивание. Зимняя свежесть солнечного дня заполняла все пространство. Воздушность белоснежного убранства мохнатых разлапистых елей создавала ощущение легкости, свободы, полета, а исходящие от них длинные тени – присутствия некой таинственности. Ванда замирала от восхищения. Хотелось ликовать от одной только мысли, что ты есть, что ты живешь именно на этой, неповторимой в своем великолепии, земле, удивительно богатой на тона и краски даже в зимний холодный день.

Ванда окидывала взглядом величественные в своей стати могучие дубы-великаны, вековые сосны, окруженные хороводом кокетливых елей, зазывающих путника в тайны пущи, загадочной, манящей своей неприступностью и суровостью. Хотелось пришпорить любимого арабского скакуна, чутко улавливающего всегда ее настроение, взять в галоп, и мчаться вперед и вперед, властвовать над всем этим великолепием, наслаждаясь своей силой, молодостью, красотой. И только вольготно раскинувшиеся снежные просторы сдерживали это стремление.

Вдруг будто что-то резануло зрение яркой вспышкой. Ванда невольно устремила свой взгляд в его сторону. Впереди на английской гнедой грациозно гарцевала Гражина в окружении, как ей показалось, несметного количества поклонников. Она выделялась не только как всегда ярким нарядом, яркой красотой, которая на фоне белоснежных просторов казалась еще более выразительной. Магнетический взгляд черных глаз даже на таком расстоянии притягивал, завораживал, заставлял подчиняться ее воле. Глаза Гражины так горели от охватившего азарта, что создавалось впечатление, будто могли они растопить даже снег. Огонь черных глаз! С высоты было отчетливо видно, как то один пан, то другой стремился приблизиться к ней поближе, напомнить о себе, подать какие-то знаки внимания. Но Гражина словно не замечала их, устремляясь вперед. Разбросавшиеся по плечам каштановые волосы под маленькой соболиной шапочкой, неизменная грациозная осанка, с которой она всегда держалась в седле, выделяли ее из всей массы следовавших рядом людей.

Пожалуй, никто не мог остаться равнодушным при виде такой красоты. Ванда отпрянула. Но эти горящие пламенем глаза! Ванда почувствовала, что к ней медленно подступает страх. Он наплывал откуда-то издалека, возвращаясь из забытого, но недавнего прошлого. Душа сопротивлялась, пытаясь отторгнуть его, но становилось больше невозможным сдерживать движение к ее сердцу. Отблеск глаз так напоминал взгляд Лары, который всегда предвещал что-то недоброе.

Ванда, едва сдерживая волнение, обратила свой взгляд на ближайших спутников Гражины. Они все так же стремились быть ближе к красавице. Странные предчувствия не давали покоя. Ванда медленно перевела взгляд в сторону мчавшегося наперерез всадника. Да, она не ошиблась. Это был Серж! “Но почему так сильно бьется сердце? Ведь все давно кончено?! Кончено навсегда!” Последние месяцы она только и делала, что гнала от себя мысли о нем, воспоминания об их последней встрече. Болезнь сначала притупила чувства, а затем и вовсе примирила с душой, реальностью. Теперь ее поступок казался таким бессмысленным и безрассудным. “Видимо, правду говорят, что время лечит”, – так казалось ей еще совсем недавно. Ванда уже и не сомневалась, что наконец-таки обретена гармония в ее жизни, где главным были музыка, ее Лешик, по которому вновь тосковала душа, и от которого снова так хотелось услышать заветные слова: ”Паненка Ванда, до чего же вы хороши“.

Мысли о нем и теперь отзывались легким трепетом в ее сердце. Но Лешика все не было и не было, а эта разлука становилась такой бесконечной, в которой даже надежда обретала размытые очертания. Ей никто не мог объяснить, где он, что происходит. Кругом было столько таинственности, но все равно ее сердце заполняли думы о нем, и никакие преграды не могли помешать этому. И как жаль, что сегодня они будут петь только втроем – самые завидные невесты округи – Ванда, Полина и Гражина. А самые завидные женихи округи, увы, не услышат их чарующего исполнения, во всяком случае, Владислав и Лешик. Взгляд медленно скользил по верхушкам заснеженных сосен, вековых дубов, переходя на быстро мчавшегося всадника. Еще совсем недавно он клялся ей в вечной любви, а теперь, загадочно улыбаясь, почти вплотную приблизился к Гражине. И она отвечает на его любезности!

Подсознательно Ванда ощущала, что Серж вскользь бросает в ее сторону взгляды, но делает вид, будто не замечает. Но ведь он понимает, что делает ей больно, и, несмотря на это, вновь стремится к Гражине. ”Как же все это жестоко! И как, оказывается, много в этой жизни фальши, лицемерия, с которыми надо как-то жить, но смириться все-таки невозможно“. Она тоже бросает свои взгляды в его сторону. “Зачем? Для чего?” – подспудно задавала она себе вопрос. Но тут же, вопреки всяким запретам думать о нем, вслушиваясь в свой внутренний голос, понимала, что они чувствуют друг друга, незримо ощущая присутствие в своей жизни! Страх от того, что она становится бессильна перед своими чувствами вновь сковал Ванду. Но их взгляды так ни разу и не сошлись...

 

 

Дворец был все еще великолепен, хотя в прошлое уходили и былое его величие, роскошь, званые приемы, и непременно, с участием королевских особ. Шляхта постепенно утрачивала былые позиции, начинала беднеть. Многие так и не смогли приспособиться к новым временам, привыкнув растрачивать свою жизнь на балы, приемы, заседания в сеймах и сеймиках. Зимняя охота, которую по традиции, решили провести в Ружанах, пышность, с которой хозяева постарались ее обставить, напоминала, скорее, ностальгию по тем добрым временам, которые еще не успели безвозвратно уйти в прошлое, стереться в памяти.

Здесь все было пронизано особым духом. В том, как были развешаны гобелены, размещена портретная галерея, коллекция дорогого оружия, подобраны изысканной работы ковры и расставлена дорогая мебель, которые десятилетиями не меняли своего места расположения, чувствовалось незримое присутствие когда-то живших здесь именитых его обитателей, и особенно образа Магдалины, жены Александра Сапеги, некогда распоряжавшейся во дворце всем безраздельно. Она была женщиной удивительно тонкой натуры, изящной, образованной и признанной ценительницей всего нового в искусстве. Да и сам Александр, являясь государственным деятелем, слыл большим любителем и ценителем искусства, музыки, литературы. Они собрали огромную библиотеку в более, чем три тысячи томов – гордость рода Сапегов. Не покидало ощущение, что откуда-то из далекого прошлого вдруг возвратились 60-е годы успешного, блистающего роскошью и беззаботностью, ушедшего в историю безвозвратно восемнадцатого века с шумной, немного легкомысленной публикой, доброжелательными хозяевами. Эти ассоциации рождали все еще неповторимой красоты залы с мраморными табличками в честь именитых королевских особ, посещавших его в разные времена. Вот отметка о том, что королевич Владислав пробыл в Ружанах двое суток, а затем уже как король Владислав 4 – девять дней. Вот мраморная доска в честь Станислава Августа Понятовского, останавливающегося во дворце по дороге на сейм в Гродно.

Королевскими визитами Сапеги очень дорожили. Они приносили новые дарственные грамоты, расширяли владения, поэтому здесь всегда устраивались пышные королевские приемы, еще более подчеркивающие величие и неповторимость Ружанского дворца. Казалось, что вот-вот его заполнят представители самых именитых фамилий Речи Посполитой, а от богатого убранства, ярких шляхетских костюмов все кругом заиграет разноцветьем красок, создавая особое настроение. Теперь залы тоже заполнили именитые гости, но среди них было много русских офицеров, которые своим присутствием привносили совсем иную атмосферу. Их тоже пригласили на зимнюю охоту. Время было удачным.

Государь щедро вознаградил всех за очередной этап строительства Бобруйской крепости, на которой все запланированные работы выполнили даже раньше намеченного срока. Награды, а главное, короткий отдых оказался кстати. Русские господа приняли приглашение Сапегов с благодарностью, неподдельным интересом и желанием воочию убедиться, что же такое для местной шляхты охота с ее королевскими традициями. Но это была возможность и самим продемонстрировать свое мастерство. Их присутствие привнесло больше чинности, церемониальности, гости словно подтянулись и стремились засвидетельствовать высоким особам свое почтение.

Но все же не чувствовалось былой беззаботности, непосредственности в общении, соперничества фамилий в роскоши, попыток подзадорить друг друга по этому поводу. Во всем присутствовала некая сдержанность, торжественность. Разрумянившиеся, еще не успевшие отойти от долгого присутствия на морозе, люди, возбужденные удавшейся охотой, что-то обсуждали, спорили, с чем-то соглашалась, с чем-то явно не хотели мириться. Над залом все нарастал и нарастал поднимающийся плотным слоем гул из мужских голосов и женского кокетливого щебетания. Но все они пребывали в предвкушении, несомненно, чего-то особенного. В Ружанах всегда могли удивлять.

Своим великолепием поражал не только дворцовый ансамбль, равному которому когда-то не было в Речи Посполиой. Парк, роскошный сад с множеством редких растений, схоронившихся под снежным покровом, зоопарк с экзотическими животными. Но главным оставался все же театр, созданный в тех же 60-х годах стараниями Магдалины, большой его поклонницы. Пожалуй, никто не мог сказать, сколько же произведений драматургов разных стран было собрано в дворцовой библиотеке. Но удивлял и сам театрально-манежный корпус, где он размещался. Подковообразный двухъярусный зал вмещал партер, 28 изолированных лож и особую, утопающую в роскоши, в центре яруса – королевскую. Глубокая сцена позволяла несколько раз менять декорации во время спектакля.

Изящность и величие театральному залу придавали ажурные балюстрады, необыкновенная строгость и умеренность архитектурных деталей, изысканная живопись и резьба. Актеры, подготовленные из числа крестьян, играли оперу “Агатка, или приезд пана” Яна Голанда. Модного в Европе композитора специально приглашали в Несвиж Радзивиллы несколько лет назад усилить местную капеллу. Тогда же либретто к ней написал Матей Радзивилл. Яркая, смешная, где узнавались и местные привычки паньства, и их образ жизни, доставила немало удовольствия публике. Потом, по сложившейся издавна традиции, был концерт, скорее соперничество между именитыми фамилиями, на котором своим мастерством не переставали удивлять как всегда Радзивиллы.

“Скоро нас пригласят, а на душе все еще не спокойно”, – с волнением отмечала про себя Ванда. ”Смогу ли я справиться со своими эмоциями? Серж наверняка будет слушать меня. Он ведь находится где-то совсем рядом. И Гражина вся светится от счастья. А Полина, не умолкая, все твердит так не к стати о своих догадках. И как же все это можно пережить?“ Но зазвучали знакомые аккорды. Своим густым стремящимся голосом запела Гражина. Нежное, мягкое, грудное звучание исходило от пения Полины. Подхватив мелодию сильным, наполненным страстью контральто, в партию вступила Ванда. Голоса соединились и, слившись в единое, ни с чем не сравнимое звучание, переполняемые гаммой переживаний, они расходились устремляющимися к людским сердцам волнами, покоряя их, поднимаясь струящимся потоком ввысь, вознося и славя силу человеческих чувств.

И мир замер. Ванде казалось, что она говорит с небом, слушает его звуки, дыхание, угадывает настроение, улавливает едва заметные, принадлежащие только ей знаки. Как гимн торжества его силы, преклонения перед могуществом вселенной звучат заключительные аккорды. Ванда стремится отдать ей и все свои эмоции, соединиться с неприступной и загадочной стихией. Стихия чувств, заключенная в ее партии, перерастает в стихию необузданной страсти. Овации, нескончаемые овации. Зал рукоплещет. Но Ванде так хочется подольше оставаться в плену чарующих звуков, удивительной музыки. Это ее оберег, ее защита, смысл жизни.

– Вы как всегда великолепны и неповторимы! Как неуютно и тоскливо было без вас все это время,- тихо, почти шепотом, проговорил кто-то рядом.

Ванда будто окаменела. “Что мне делать? Как поступить? Это же Серж!?”

Боясь пошевелиться, Ванда вслушивалась в доносившиеся отовсюду приглушенные голоса, соединяющиеся в единый поток шуршаще-скользящих звуков, доходящих сначала до одной группы людей, потом плавно перетекая к другой, лаская, обтекая третьих и устремляясь в разные части залы, - неизменный атрибут всех балов и приемов. Но шло время, а к ней больше никто не обращался. Выдержав паузу, Ванда медленно повернулась и остановила свой взгляд на Серже. Он, наклонившись к Гражине, что-то мило нашептывал ей на ушко, глядя в упор на Ванду. Их взгляды сошлись. Это был словно удар грома, разряд молнии, поразившей ее в самое сердце.

– Господа! За Его Величество Государя Императора Александра Павловича! – прозвучала первая здравица.

– Господа! За Отечество! – уже звучала вторая.

Ванда понимала, что едва сдерживает волнение. Присутствие Сержа где-то рядом угнетало. Она чувствовала, что задыхается от осознания, что человек, которым совсем еще недавно она была так увлечена, оказывается, соткан из лицемерия и лжи. И вся окружающая ее обстановка, с пафосом звучавшие здравицы не казались больше ей такими торжественными. И эти люди. Кто они и чего больше в них: искренности, счастья, или же они тоже разыгрывают какую-то роль, а в душе совсем не те, за кого себя выдают? Ее взгляд скользил по лицам собравшихся.

Выражения их лиц были очень разными. У одних они светились счастьем, неподдельной радостью, подчеркивая приподнятость настроения, на других была скучающая маска. В чьих-то глазах читался откровенный цинизм, но всех их объединяла улыбка. Они улыбались искренне и неискренне, доброжелательно и с холодком в глазах. Переносить все это становилось просто невыносимо. Душа стремилась к свободе. Хотелось оттолкнуть от себя всю эту фальшь, лицемерие. Выбрав удобный момент, она незаметно покинула залу. Быстро спустившись по лестнице под удивленные провожающие взгляды лакеев, при этом не лишенные восхищения, она, накинув полушубок, выбежала во двор.

Сама не зная почему, Ванда оказалась рядом с псарней. Гончих щедро вознаградили за удачную охоту, и теперь они упивались своей победой. Она читалась в их глазах, вальяжности, даже какой-то надменности, в которой чувствовалось превосходство над миром, людьми. Глядя на них, в какое-то мгновенье Ванда спиной почувствовала чье-то присутствие. Она боялась повернуться. “А вдруг это снова Лара? Вдруг ее взгляд вновь преследует меня, предвещая беду?” – панически размышляла Ванда.

Но какая-то сила словно притягивала ее к себе. Уже не подчиняясь своей воле, Ванда стала медленно поворачиваться. Их взгляды сошлись. На нее в упор смотрели глаза истекающего кровью смертельно раненного зверя. Матерый волчара в последний раз созерцал этот мир. Его взгляд был уже вовсе не агрессивен, а скорее покоен. Волк, чувствуя приближение своего земного конца, казалось, хотел запомнить все, что было с ним на этой земле. И судьба подарила ему такое счастье, – прежде чем уйти на небеса, она позволила насладиться неземной красотой.

В лучах заходящего зимнего солнца перед ним стояла паненка. В ее изумрудных глазах золотом отражалась игра холодных солнечных лучиков. На фоне белоснежных просторов, с разбросавшимися поверх полушубка вьющимися, цвета холодной платины волосами, она казалась такой утонченной, хрупкой, беззащитной. А он, некогда сильный, своим звериным чутьем понимающий, что ей сейчас так нужна защита, совсем беспомощен и, увы, покидает этот мир. “Как все-таки устроены эти люди. И почему именно они присвоили себе право выбирать, кому позволить жить, а кого нужно лишать этого права? Но ведь и у них наступает час, когда и их жизнь заканчивается на этой земле. Сожалеют ли они о содеянном?” Волк вглядывался и вглядывался в глаза этой красивой паненки, пытаясь ответить себе на вопрос: “Способна ли и она на такую жестокость?” В своей жизни он сталкивался только с человеческой жестокостью. А потом, понимая, что обстоятельства стали сильнее его, вновь вглядывался в ее лик, в котором читалась доброта, чтобы сохранить образ удивительной паненки, память о ней унести с собой в вечность.

“Загнанный волк, загнанный человек”, – рассуждала Ванда о возникших странных ассоциациях. Почему они пришли на ум именно теперь, Ванда не могла ответить себе. Вспомнился Лехом. “Где он? Что с ним? Что заставило его избрать именно такой путь? Это же противостояние! Возможно, его, как и таких как он, не смирившихся с утратой той страны, в которой они хотели жить, тоже, по сути, загнали, загнали обстоятельства. Истекающий кровью зверь… Но какие у него спокойные глаза. В них вовсе нет страха, ненависти, сожаления. Какой осознанный взгляд. Он будто все понимает, понимает, что осталось совсем немного времени. Что это? Смирение перед обстоятельствами? Или же осознание того, что изменить уже ничего нельзя и надо просто с достоинством встретить переход в иное состояние. А может, это понимание, как неповторима и прекрасна жизнь и когда наступают последние мгновенья, хочется насладиться ими. И всему виной этому человек?”

Стало не по себе. Ванда отпрянула и устремилась прочь от псарни. Но ее остановил тихий голос. Он возник неожиданно. Ванда даже не сразу узнала, кому он принадлежит. ”Вам шлют поклон и наилучшие пожелания. О вас скучают, помнят и надеются на скорое свидание“, - едва слышно проговорил Владислав и также неожиданно растворился в пространстве. Когда же Ванда нашла в себе силы обернуться, перед ней были только уходящие в даль заснеженные просторы.

 

– Милый Серж! Я вижу, что вы решили воспользоваться всеми прелестями жизни сразу, и даже с прицелом на перспективу. Я вас конечно понимаю. Позади – изнурительная работа, впереди – еще более сложное время. Самое же неприятное в этой ситуации – нас ждет неизбежная война, что уже очевидно для всех. И по этому поводу вы решили объять необъятное – оказать знаки внимания сразу всем паненкам округи. Но я же вижу, что ваше сердце стремится к другой. И не стоит таиться. Это видно даже не вооруженным взглядом, а все ваши переживания написаны на вашем лице, – задиристо произнес Герстен.

На лице Сержа отразилась растерянность. Измаил так легко произносил вслух его мысли, самые сокровенные, в которых он даже боялся признаться себе сам. Душа разрывалась на части. Среди всего великолепия этого дворца одна за другой краше паненок, ярких нарядов, блеска офицерских мундиров, он видел только одно лицо. Немного бледное, оно казалось от этого более романтичным, утонченным и прекрасным. Взгляд опечаленных глаз так манил. В нем была некая тайна, постигнуть которую хотелось нестерпимо. Хотелось и многое рассказать Ванде. И о том, как пережили они это сложное время. И о том, что за внешним блеском кроится ни с чем не сравнимая усталость. И о том, как тосковала его душа по ней, как метался он в неизвестности, что же происходит в ее доме, как справляется с недугом.

Наплывали воспоминания. Они были неприятными. Словно вновь зазвучали жесткие слова пана Александра: “Досточтимый господин поручик! Незамедлительно покиньте наш дом!” Они были колкими, жалящими в самое сердце.

Время на мгновенье остановилось, а затем медленно стало возвращать его в прошлое, которое хотелось вычеркнуть из своей памяти. Иногда ему казалось, что так оно и есть. Он медленно, но все же возвращался в то состояние, когда с легкостью преодолевались все жизненные неурядицы, особенно те, что были связаны с интрижками, легким флиртом и хорошенькими барышнями. Серж увлекался ими мгновенно. Но и охладевал к ним также быстро, не испытывая при этом никакого угрызения совести. Его сам процесс ухаживания вводил в азарт. Но Ванда… Ее глаза, запах волос, впитавший в себя ароматы редких трав и цветов. Они преследовали его неотступно. Душа стремилась к ней, а обстоятельства все больше отдаляли их друг от друга. “Но ведь это так несправедливо. У нас ничтожно мало времени. Нет. Оно у них вовсе отсутствует. Несмотря на то, что удалось сделать многое – насыпаны главные валы крепости, ценой нечеловеческих усилий, когда им приходилось работать даже при сильном морозе, выполняя земляные работы, многие объекты завершены. Но военный министр торопит. По его требованию в Петербург уже доставлен скорректированный план и подробнейшая смета возведения все новых объектов крепости. Сроки сокращены практически в два раза. Барклаем де Толли предписано максимально увеличить количество людей, лошадей, фурманок на строительстве, особенно в период, когда спадут морозы. Все это означает одно – напряжение в верхах нарастает. По всему видно, что император располагает какой-то очень важной, но тревожной информацией. Они эту тревогу чувствуют здесь во всем.

Настораживает и поведение шляхты. Создается впечатление, что она что-то знает такое, что не доступно и не понятно им, живет в ожидании чего-то очень важного. Но, несмотря на внешнюю доброжелательность, остается для них по-прежнему главной загадкой. Что кроется за этим фасадом?” Серж отогнал от себя тревожные мысли. Они и так преследовали его все последнее время. А тут еще добавлялись тревоги, которые так ранят душу.

“Что же делать? Как поступить? Мчаться во след, припасть к ногам и каяться, каяться, просить прощения? Но Ванда никогда не примет этого. Я виноват, и уже ничего нельзя изменить”, – думал Серж. Настроение было совсем никуда. Не радовали даже награды. Еще совсем недавно он в своих мыслях то и дело возвращался к приятным воспоминаниям. В томительном ожидании замирало сердце от гордости, внутреннего восторга.

– Орденом Святой Анны с алмазами награждается начальник инженерного департамента инженер капитан Гардин! – браво выкрикивал адъютант. – Орденом Святой Анны 3-го класса и 500 рублями – инженер-поручик Бурретов, капитан Герц. Орденом св. Анны 3-го класса

– поручик Марков! – прозвучало и эхом понеслось, наконец, по зале. Сколько гордости, хорошего любования испытал он тогда, при малейшей возможности разглядывая себя в зеркалах огромной залы, в отражениях вечерних окон. Теперь Серж тупо смотрел на свой парадный мундир с прикрепленным на ленту орденом и никак не мог понять свое состояние.

“Зачем все это, когда на душе так не спокойно, и даже мерзко оттого, что я не могу быть самим собой. А эта награда. Сколько же за ней всего стоит”.

В мгновенье пронеслось прожитое время. Но его оттеняло, отодвигало, словно наваждение, воспоминания. Они разрывали запретную завесу, раздвигая пространство, из глубины которого выплывал сначала расплывчатый, а затем четкий образ Ванды.

– Ах, вот где уединились такие загадочные русские господа, – произнесла Гражина, заигрывающим голосом, нежно беря Сержа под руку. – Оказывается, у мужчин тоже бывают секреты, – с укором и горящими огоньками в глазах, произнесла она, при этом, не забыв послать кокетливый взгляд в сторону Герстена. – Мы вас заждались, – беря под руку и его, вновь проговорила она, настойчиво увлекая в сторону залы.

– Я вовсе не возражаю и несказанно рад вашему внезапному появлению. Только вот поручик что-то загрустил. Не правда ли, уважаемый Сергей Александрович? – проговорил Герстен.

– Мой друг, вам всегда что-то кажется. Разве можно грустить, когда рядом такие обворожительные паненки. Нежно подхватив под руку Гражину, а затем и Герстена, Серж увлек их в залу, где скоро уже грациозно кружился в мазурке под восхищенные взгляды собравшихся. Уж очень хороша была пара – жгучая брюнетка в ярких одеждах с горящими черными глазами и статный русский офицер с мужественным лицом и морем обаяния.

 

Лех не находил себе места. Уже которую ночь они пытались перейти границу, но наталкивались на хорошо охраняемые участки даже в тех местах, где обычно преодолевали их, не таясь. ”Неужели планы разгаданы и все пропало? Неужели кто-то из близкого окружения мог передавать тайную информацию. Уж слишком быстро укрепили границу по всей ее протяженности с герцогством Варшавским. А у них так мало времени и так много дел“, – терзался Лех тревожными мыслями.

Единственное, что успокаивало, – Владислав уже на той стороне. Они все удачно спланировали. В Ружанах – большое собрание. Как нельзя к стати пришлась традиционная зимняя охота. Потом обязательно будет праздник, где можно затеряться среди гостей и остаться незамеченным, передать кому следует важные сообщения, и, конечно же, весточку Ванде. При одной только мысли о ней защемило сердце. Лех ощутил внутреннее волнение. Воспоминания нахлынули сами собой и с такой силой, что сопротивляться им становилось больше невозможно.

В мгновенье переплелись все чувства, которые копились так долго. А он силой своего разума подавлял их. Плакала душа, тоска, парализующая сознание, щемящая боль от невозможности что-то изменить, неудержимая страсть и, конечно же, ревность. Пожалуй, впервые за свою недолгую жизнь он ощутил ее разрушительную силу. Она ела его поедом, изматывая, не давая покоя, заставляя метаться в безысходности, глупых догадках. “Этот русский офицер, красавиц, который, судя по всему, влачится за всеми хорошенькими паненками. А Ванда. Она такая доверчивая, душевная, искренняя. Сможет ли она устоять перед его натиском?” Сомнения, переживания терзали его.

Мысли о Ванде сменялись тревогами. “Что же делать? А если и Владислав, связавшись с Сапегами и передав им всю последнюю информацию, не сможет перейти границу и вернуться? И мы надолго потеряем связь с той стороной? Пока нащупаем новый канал связи, или же воспользуются запасным, пройдет немало времени. Для нас это непозволительно. Все вступает в завершающую стадию. Остается только сожалеть, что шляхта оказалась такой беспомощной, а скорее, безответственной, растратив свою жизнь на балы, охоту, развлечения. Она и не заметила, как сначала потеряла большую часть страны, а потом и вовсе ее отдала, отдала, даже не сопротивляясь. Что она делала в трудный для отечества час? Да, ничего. Только и заботилась о собственном благополучии, приспосабливалась к обстоятельствам и новой власти, льстила, выгадывая для себя унизительные подачки за лояльность. А что страна, долг, честь? Разве об этом кто-то задумался? Но шляхта ведет себя так, будто ничего и не изменилось. Пережили испуг, подстроились под новую власть, и вновь наружу вышла вся фанаберистость. И вновь балы, охота. Разве кого-то интересует судьба страны? Да и какая она теперь, эта страна?

 

- Паньство! Наступает судьбоносный час! Мы должны принять решение! Его ждут на той стороне! – произнес пан Евстафий с некоторой дрожью в голосе.

Оно выдавало его волнение. Все знали князя как щедрого человека, любящего балы, развлечения. Но теперь он был предельно собран.

– Пришло время действовать, и мы обязаны воспользоваться правом шляхты иметь частные воинские формирования, – продолжал он твердым голосом. – Надо воспользоваться и тем, что у многих наших уважаемых родов они превышают государственные. Мы должны объединить силы и вернуть этим землям независимость. Когда-то наш великий предок, досточтимый Лев Сапега, сформировал за свой счет гусарский полк и не посрамил свой род, земли литвинской в борьбе за самостоятельность Великого княжества Литовского. Всю свою жизнь он отстаивал его равноправное положение в составе Речи Посполитой. Вспомним Франтишка Сапегу, активного участника восстания 1794 года. Он возглавил четырехтысячный корпус повстанцев. На нужды восстания отдал дворец в Вильно, передал шесть тысяч дукатов, доход в шестнадцать тысяч рублей от одного из своих именийСама не зная почему, Ванда оказалась рядом с псарней. Гончих щедро вознаградили за удачную охоту, и теперь они упивались своей победой. Она читалась в их глазах, вальяжности, даже какой-то надменности, в которой чувствовалось превосходство над миром, людьми. Глядя на них, в какое-то мгновенье Ванда спиной почувствовала чье-то присутствие. Она боялась повернуться. “А вдруг это снова Лара? Вдруг ее взгляд вновь преследует меня, предвещая беду?” – панически размышляла Ванда., 40 лошадей из княжеских конюшен. Вспомним и то, что благодаря его усилиям из Петропавловской крепости был освобожден Тадеуш Костюшко. Теперь настал наш час! Я, Евстафий Каетан, сын Франтишка и Пелагеи, в четырнадцатом колени Сапега выставляю гусарский полк!

В Деречинской усадьбе Сапегов воцарилась тишина. После того, как Ружанский дворец утратил свое былое значение основной резиденции рода, Деречин стал тем местом, где Сапеги давали не только приемы, но и проводили важные встречи. Поэтому не случайно тайное собрание решено было провести именно здесь. Внешне ничто не напоминало о том, что в имении происходит нечто очень важное, и даже судьбоносное. Охота закончилась удачно. После пышного приема по этому поводу в Ружанах, гостей по традиции пригласили в Деречин, соседнее имение, для того, чтобы продолжить обильное застолье, теперь уже более в узком кругу, да и поразвлечься с ядреными дворовыми девками в жаркой баньке. Русских господ тоже приглашали отведать местного пахучего пара и крепких настоев на травах и меде. Но дела и нехватка времени не позволили им принять его. Именно на это и был расчет.

Тызенгаузы, Грабовские, Любавские, другие уважаемые гости пребывали в безмолвном молчании. Предстояло принять окончательное решение. “Выбор сделан, но что ждет нас впереди?” – размышлял, наверняка, каждый из ры. Они собрали огромную библиотеку в более, чем три тысячи томов – гордость рода Сапегов. Не покидало ощущение, что откуда-то из далекого прошлого вдруг возвратились 60-е годы успешного, блистающего роскошью и беззаботностью, ушедшего в историю безвозвратно восемнадцатого века с шумной, немного легкомысленной публикой, доброжелательными хозяевами. Эти ассоциации рождали все еще неповторимой красоты залы с мраморными табличками в честь именитых королевских особ, посещавших его в разные времена. Вот отметка о том, что королевич Владислав пробыл в Ружанах двое суток, а затем уже как король Владислав 4 – девять дней. Вот мраморная доска в честь Станислава Августа Понятовского, останавливающегося во дворце по дороге на сейм в Гродно./pних. Есть родная земля, долг перед ней и предками. Но слишком много утрачено. Свобода, независимость, былое величие, авторитет – все это в прошлом. А попытки вернуть их заканчивались очередным поражением – ссылкой, Петропавловскими казематами, и, в лучшем случае, эмиграцией. И не только. Конфисковывались родовые имения, а с ними и все ценности, накопленные веками целыми поколениями предков. Сможем ли мы, на сей раз, противостоять сильной империи? Закончится ли успехом наше предприятие? А если вновь провал? Не окажемся ли мы разменной картой в выяснении отношений между Россией и Францией? А если нас просто используют?

И что, если их просто используют? Вновь уповать на благосклонность Государя? Слать ему покоянные листы, присягать на верноподданичество, чтобы сохранить свое имущество от конфискации, честь и достоинство близких? До сей поры и Екатерина, и Павел, а теперь и Александр проявляли понимание их свободолюбия. Простили многих: и князя Михаила Огинского, и того же Франтишка Сапегу, которому даже дали титул российского тайного советника, а затем маршалка Минской губернии. Доверие к нему стало столь высоким, что сам Павел 1 по дороге из Москвы в Петербург посещал его в Деречинском дворце. Но это все говорит разум. А что подсказывает совесть? Истинный патриот живет по совести”, – так, видимо, рассуждали многие из собравшихся.

“Как томительна неопределенность. Время будто замерло. Чем закончится эта гнетущая тишина? Неужели шляхта сомневается?” –размышлял Владислав. – Меня ждут на той стороне, но на границе перекрыты все пути. Русские словно что-то почувствовали, или же уже что-то знают об их планах. Проводник еще не вернулся, а я так и не знаю, каким путем отправится обратно, а главное, с какими вестями. Меня, наверняка, заждались, и, особенно, Лех. Он так тоскует без Ванды. Но сколько же в нем силы духа, если свои личные влечения он смог подавить в себе во имя их общего дела. Я-то знаю, как это трудно. Сколько силы воли потребовалось мне, чтобы быть совсем рядом с Гражиной, наблюдать со стороны за откровенными ухаживаниями русского офицера и не приблизиться к ней, не объясниться. Сначала русские господа забрали у нас землю, теперь играют нашим самолюбием. Нет! Никогда не бывать этому!”

Владислав даже привстал. Столь неудержим был его гнев. В упор взгляд остановился на коллекции старинного оружия, размещенной на противоположной стене дворцового зала. Пистолеты, карабины в кожаной бурке, мушкеты, штуцеры, хоругви, щиты, амуниция средних веков. ”Вот в чем наша сила духа! В памяти о великих победах! И мы обязательно победим!“

– Паньство! – нарушая затянувшуюся тишину, произнес пан Евстафий. Вернулся проводник. – Разведка показала, что самый надежный переход в стороне от Бреста на участке Волчин – Мотыкалы.

 

 

Их разделяли какие-то метры, а было ощущение праздника, свободы. Даже воздух тут казался другим, более легким, который хотелось вдыхать и вдыхать полной грудью, наслаждаться тишиной застывшей сказочной пущи, и тем, что ты в безопасности. По расчетам Владислава, его вот-вот должны встретить, и у него есть немного времени. Оно – награда за трудный переход и те волнения, которые пришлось перенести. “А может, это мое воображение рисует картины свободы? – задавал себе вопрос Вадислав. – Так всегда бывает, когда преодолен какой-то очень трудный этап. Для меня переход был самым сложным за все время сношений с той стороной”.

Надев на ноги следы кабана, вместе с проводником они с ювелирной точностью шли след в след друг другу, стараясь соблюдать вымеренное расстояние. Затем запутывали свой шаг следами лисиц, волчьими следами, а у самого перехода – зубра. Напряжение было неимоверным. Нужно было не сбиться в шаге, сохранять определенный наклон тела, чтобы никто не мог усомниться, что здесь действительно прошли или волчья стая, или же тяжелый зубр. Но больше всего угнетали тишина и неизвестность.

Сначала казалось, что со всех сторон на тебя наступает сплошной мрачной стеной лес, неприветливый, обступающий, медленно сужающий пространство. Взгляд переходил от одного дерева к другому. И чудилось, будто за каждым из них кто-то затаился и смотрит пристальным взглядом. Хотелось побыстрее покинуть очередной участок пути, но двигались они все равно медленно. И это приводило в состояние холодного страха. Нет, не того, привычного, а того, что рождали неуверенность и постоянный вопрос: ”Чем закончится нелегкий путь? Сможем ли мы беспрепятственно добраться до своих и передать важное сообщение?”

И вот теперь свобода. В одночасье спало напряжение, и наступило состояние облегчения. Хотя и не покидало ощущение, что за ним все еще пристально следят с той стороны. Только теперь казалось, что эти кто-то сбились в стаю и поблескивают оскалом от того, что уже ничего нельзя изменить. Мы – недосягаемы!”

Свобода пьянит, душа ликует, хочется кричать от счастья во всю мощь, так, чтобы расходящееся эхо разнесло звуки радости по бесконечному пространству, оживило застывшие в безмолвии горизонты. Но почему-то заныло сердце. Все уже позади, а волнение не покидает и еще более усиливается.

Вслушиваясь в биение своего сердца, он словно становился свидетелем, как откуда-то, из далеко запрятанного подсознания рождается тоска: тоска по дому, по зимним пейзажам усадьбы, где прошла вся его недолгая жизнь, по встречам в Деречине, и, конечно же, последнему собранию среди единомышленников. Но там тайные разговоры велись в родных стенах между близкими по духу людьми. А здесь хоть и свобода, но все почему-то кажется чужим: и этот зимний пейзаж, и этот лес, и эта тишина. Сможет ли он воротиться также беспрепятственно? А если придется задержаться надолго? А как же Гражина? Ее непостоянство и бесконечные соблазны, которых вокруг множество. Владислава обдало жаром, не меньшим, чем тем, что был в жаркой бане в Деречине.

Сознание возвращало его к недавним приятным воспоминаниям: дубовые, играющие по молодому сильному телу, венички, крепкий ледяной квас, который выпивался бочонками, пляшущие в хороводе нагие дородные девки, зазывно покачивающимися в такт движения крутыми бедрами и пышными грудями, и ни с чем не сравнимая услада. И это все принадлежит им, ему, шляхте. Они владеют безраздельно людьми, усадьбами, лесом, всей той землей. А что принесет им отмена крепостного права, чем так восхищается Лех, и как это сделал Наполеон в Герцогстве Варшавском. И надо ли это делать на их землях? Они так привыкли жить, и представить ее иной не хотелось. Пускай они теперь не свободны, но там родная земля.

А тут одни тревоги, волнение души. Воспоминания о Гражине сменяли картины ружанских пейзажей, взволнованные, полные непонимания глаза Ванды от неожиданного его появления и такого же неожиданного исчезновения. Желая оставаться незамеченным, он покидал те места через подземный ход Ружанского дворца Сапегов, о котором знали очень доверенные люди. Он тоже, как и сам дворец поражал воображение впервые попавшего сюда человека. С выложенными сводами из кирпичей и стенами из огромных камней, подземелье выглядело величественно за счет еще и прикрепленных особым способом фонарей, которые не затухали даже тогда, когда открывали дверь. В нем было так много пространства, что не было никакого опасения, что тут можно затеряться. “А Ванда, бедная Ванда, наверное, так и не поняла: был ли он на самом деле, или же ее преследовали видения”. Владислава терзали сомнения. “Правильно ли мы поступаем? Возможно, прав Петр в своей позиции. Он определился и своего решения менять не намерен. Его устраивают российские порядки, и к ним он не примкнет, хотя и обещал помощь, если таковая потребуется. Можно позавидовать и Леху. Его позиция тоже неизменна. А меня раздирают сомнения. Но все-таки чувство свободы, стремление к ней перевешивают”.

– Пан Владислав. С успешным прибытием. Ваших вестей все ждут с нетерпением, – тихо произнесли рядом.

“Лех, ну, конечно же, Лех”, – мгновенно пронеслось в сознании. Они устремились навстречу друг другу и слились в крепких объятиях.

 

 

Пан Александр осторожно подошел к двери и тихонько притворил ее так, чтобы не помешать музицировать Ванде и гостившей у них Полине. Доносящиеся звуки завораживали, их хотелось слушать до бесконечности. Глубокий сильный голос Ванды и вступающее нежное, почти грудное звучание партии Полины, будоражило воображение, рождало столько давно забытых эмоций, что создавалась явная угроза попасть в их плен, чего больше всего боялся пан Александр.

В каждом звуке стремящегося пения Ванды, в каждом ее движении, в грациозном повороте головы, пробегающим по клавишам тонких изящных пальцах, осанке – во всем виделась его Станислава, боль от утраты которой с годами не утихала, а только усиливалась. Александру на память пришли их такие долгожданные, овеянные загадочностью, встречи. Вот она предстает перед ним бегущей по аллее парка, устремляясь навстречу. Вдруг останавливаясь, Станислава кокетливо манит его, увлекая за собой в глубины старинного парка. А он только успевает заметить ее белые мелькающие одежды и летящий за ней поток льняных волос.

Перебегая от одного дерева к другому, прячась и возникая неожиданно вновь, она увлекает его все дальше и дальше. Ведомый необузданной, неудержимой страстью, он, то догоняет ее, то вновь теряет из виду, и, наконец, касается ее воздушного шарфа, притягивая к себе, и уже заключает в крепкие объятия, чтобы слиться с ее миром, восторженностью, звонким смехом, насладиться трепетом молодого сильного тела, вдохнуть влекущие ароматы. ”Нет, прочь воспоминания. Если я позволю себе впустить их в свое сердце, они заполнят мой разум и тогда я просто не смогу жить. Но у меня остается и так все меньше и меньше сил, чтобы сопротивляться этим воспоминаниям“.

– Пан Александр, вы вновь погрузились в свои, только вам ведомые, мысли. И заметьте, делаете вы это довольно часто в последнее время, – произнес пан Тит. – Мы с паном Матюшей начинаем думать, что охота в Ружанах на вас повлияла каким-то образом и не кроится ли здесь какая-то тайна, связанная с неизвестной нам панной?

– Вам бы все с паном Матюшей подшучивать, да подтрунивать. Сразу видно, что охота на вас повлияла самым благоприятным образом, – парировал пан Александр.

– Да… – тянул пан Тит. – Не столько сама охота, сколько воспоминания о тех временах, когда она действительно была королевской, тронули мою душу. Да еще, когда она велась в пуще. Помнится, как охота длилась десять, а то и двенадцать дней, как средь леса раскладывали шатры-столовые. А какие были кушанья!

Пан Тит втянул в себя воздух, словно наслаждаясь все еще стоящими в воздухе запахами.

– Но, согласитесь, что и охота в Ружанах была отменной. И русские господа, несмотря на то, что Августейший Александр 1 не имеет живого интереса к охоте, и видимо по этой причине, какие-то традиции у них ослабевают, все же были на высоте.

– Да, в меткости им не отнять, хотя я и не сторонник истребления животных. Живые души все-таки, - вторил ему пан Александр. – Но – дань традиции, а традиции необходимо уважать. Мне по нраву летняя потеха, когда ловчие птицы соколиной охоты демонстрируют свою силу, отвагу, благородный вид, можно сказать, благородство соколиной мысли. А настоящие соколы – царские кречеты! Яркое оперенье, размах крыльев, паренье над миром и стремительный уход в поднебесье так высоко, что для простого глаза кажутся едва приметной точкой. Сильная птица, ничего не скажешь. А как она, едва развернув крылья, легкими и изящными взмахами взвивает все выше и выше, купаясь и как бы утопая в воздухе. И наблюдать за ней – истинное удовольствие.

Но мы отвлеклись, паньство. Времена наступают тревожные. В Деречине собиралась шляхта. Давайте послушаем пана Матюшу. Он там был. Нам необходимо принять окончательное решение.

Благостная улыбка на лице пана Тита сменилась серьезным выражением. В полголоса заговорил пан Матюша. После чего в кабинете воцарилась непривычная тишина. Каждый думал о своем. Предстояло принять нелегкое решение.

 

 

Взгляд медленно скользил по белым безликим стенам сначала снизу вверх, задерживаясь на мгновенье на разводах сводчатого потолка, а затем постепенно спускаясь в сторону окна. Преодолевая каким-то образом расстояние через более чем полутораметровую стену, в палату пробивался едва доходящий луч зимнего солнца. “На дворе уже морозно”, – первая мысль, которая пришла на ум Михаилу при встрече с этим посланцем с той стороны крепостной стены. Если этому лучику пришлось так тяжело пробиваться сквозь схваченное морозом стекло, значит, действительно наступили холода.

“Сколько прошло времени? Интересно, какой сегодня день? Как долго у меня держался жар. Видимо, долго, если меня все еще не отпускает слабость”. Тяжелые веки опустились вновь, и Михаил погрузился в глубокий сон. На какое-то мгновенье сознание опять возвратилось к нему. “Нам так нужно спешить, и военный министр торопит. Их 28 человек в инженерной команде, а я все еще в госпитале. Судя по тому, как быстро заполняются палаты, народ все прибывает и прибывает. Что-то случилось. Это все похоже на эпидемию. Холодная зима – не лучшее время для крепостных работ. Но нам не привыкать”.

Наплывающий сон вновь парализовал его сознание. Михаил то приходил в себя, то погружался в дрему, но даже она не могла избавить его от тревожных мыслей. Они исходили из глубин подсознания. “Нас всего лишь 28 инженеров-фортификаторов, а задачи усложняются и усложняются”, – вновь отстукивало сознание. “Первоначальные планы меняются, меняется и предназначение крепости. По требованию руководства она должна иметь теперь не только оборонные функции и выполнять задачи, связанные с военными действиями. Как важный стратегический пункт, крепость рассматривают уже и как плацдармом для сбора войск, в случае начала боевых действий на западных границах России. И не только. Поставлена задача сделать ее опорным пунктом для сбора народных ополченцев и партизанских отрядов”. Эти мысли не давали покоя Михаилу. “Решение, видимо, правильное”, – продолжал размышлять он про себя. –Такую стратегию подсказывает место расположения крепости. Местность не позволяет развернуть здесь масштабные сражения. А вот сосредоточить не только значительные людские ресурсы, но и большие запасы оружия, продовольствия – самый подходящий вариант”.

Они работали все последнее время, что называется “с колес”, делая чертежи все новых и новых сооружений крепости, теперь уже в основном хозяйственных построек. “В декабре умер уважаемый всеми генерал Фелькерзам. Прикомандированный генерал-майор Опперман взял под личный контроль не просто выполнение всех работ. Он требует оперативности во всем и предельно четких расчетов”.

Опять наступала дрема и в ней на смену тревожным мыслям приходили те, что приносили усладу и успокоение. Вдалеке замаячил до боли знакомый образ. Навстречу ему медленно шла Лиз по аллее, залитой ласкающим светом августовского солнца. Оно уже клонилось к закату и последними, уходящими на покой лучами спешило объять и обогреть всю землю. Лиз словно составляя с ним единое целое, тоже излучала тепло. Светлый образ притягивал, манил и увлекал за собой. Михаил устремляется ей навстречу. Они замирают в объятиях, соединяя свои стремящиеся навстречу друг другу чувства. Михаил вновь и вновь переживает это ни с чем не сравнимое состояние, и от этого вовсе не хочется пробуждаться. Тишина, покой, нега, Лиз и бездна счастья.

Вдруг налетающий порывистый ветер, заглатывает своими вихрями солнце, свет, золотистый август, отдаляя, унося на недоступное расстояние светлый образ Лиз. Глаза, светло-карие задумчивые глаза юной девушки, почти ребенка… Они смотрят на него с такой надеждой и восхищением, что трогают его охладевшее сердце. “Мира! Мира! Это же Мира!” – проносится в его сознании. – Что сталось с ней? Это я во всем виноват”. Тревога вырывает его из дремы. “Надо что-то предпринять. Если моих усилий недостаточно, надо найти все же какой-то выход. Но какой? Мы трудимся без отдыха, практически не покидая территории крепости. А теперь болезнь свалила меня и я даже не знаю, как долго нахожусь в госпитале”.

 

Подперев кулачками разрумянившееся от жара, исходящего от разогревшейся печи лицо, Мира вглядывалась сквозь окно в зимние Бобруйские пейзажи. Тронутое морозом, оно играло переливами красивого узора. Рассматривая его причудливые конфигурации, в воображении Миры, в ее сознании рождались необыкновенные фантазии. “Вот колесница, взмывающая к облакам. Вот небесное царство с зимними садами”, –мысленно прослеживала маршрут созданного природой хрустально-белоснежного шедевра.

Когда же ей хотелось заглянуть за его пределы, она прикасалась к стеклу ладошкой, растапливала и сквозь образовавшееся прозрачное отверстие рассматривала замерзшие в безмолвном молчании статные посеребренные липы, обрамляющие дорогу, уходящую в даль. Там, где она пропадала из виду, начинался поворот в сторону форштата. Арестантов давно уже отвели из Бобруйска в сторону деревеньки Луки. Это она знает точно, но о них ничего не известно, кроме того, что их гоняли на самые сложные земляные работы, да на строительство дороги на Рогачев.

Опять ее сознание заполняли мысли о Михаиле. Всю осень, как только выдавалась минутка, она выбегала на подворье бровара, к самому его краю, где с высокого берега Березины как на ладони были видны строительные работы. Людские потоки вместе с фурманками, подводами, лошадьми передвигались в строго определенном порядке: сначала вниз, груженые кирпичом, досками, другими строительными материалами, а затем вверх, вывозя несметное количество земли, песка, щебня. Людей было так много и расстояние между потоками было так мало, что у Миры сердце сжималось от страха, когда в сознании мелькала мысль: “А вдруг они сейчас столкнутся? И что тогда?” Она на мгновенье замирала.

От одной только мысли, что в этой человеческой гущи может оказаться Михаил, становилось не по себе. Мира вновь убегала в корчму и под недовольное ворчание Шмерки принималась за работу. Вот и теперь Шмерка причитал. В последнее время он был не в духе, иногда даже впадал в отчаяние. Заработки в корчме падали. Военных отвели в районы зимнего расквартирования (куда). В Бобруйске остались только те, кто осуществлял строительные работы на территории крепости. Евреям и горожанам туда вход был воспрещен. Посетителей в корчме становилось все меньше и меньше. Доходы хоть и были, но уже не такие как раньше, и на которые рассчитывал Шмерка. И это больше всего удручало его. У давнего соперника Пини дела шли в гору. Что теперь его керосинка, когда лес, доски, бочки, продукты требовались по-прежнему и в неограниченном количестве.

Поговаривали, что на территории крепости возводятся огромные склады для длительного хранения продовольствия. А это же такие перспективы! И как долго сможет еще зарабатывать и без того не бедный Пиня хорошие деньги! “И как мне жить дальше, бедному несчастному еврею. Заработки падают, корчма почти опустела. Такие большие надежды на то, что эта крепость прокормит нас, не оправдались. Какая счастливая Эсфирь. Она ушла так вовремя и не увидит, как трудно Шмерке”.

При упоминании имени любимой Эсфирь, у Шмерки из глаз потекли слезы. Он как-то сразу обмяк, ссутулился, опустился в углу на скамеечку и затих, думая о чем-то о своем. Мира отошла от окна и бесшумно опустилась рядом. “Она ничего не знает о Михаиле. Шмерка тоскует о любимой Эсфирь. Одна только Роза не ощущает никаких волнений и тревог, продолжая хозяйничать в корчме, покрикивать на Глашу и прибившуюся к ним Ульяну, всегда опечаленную со светло-серыми, словно выплаканными глазами, да вести непрерывное тайное сражение со Шмеркой. А за Ульяну у них идет не шуточное сражение. Евреям запрещено нанимать христианскую прислугу. А тут такое! Да еще Роза нашла ей пристанище, хоть и тайное, в их еврейском квартале. Но какая разница, какой ты крови? По своей сути люди ведь все одинаковы: они хотят жить счастливо, быть сытыми самим и досыта накормить своих детей. Ульяна так старается для них и Роза тут права. Главное, чтобы об этом никто не узнал. Прибилась к ним и прибилась. А вот что ждет нас впереди?” – думала Мира, взяв в свои ладошки пухлую руку Шмерки

Слушая потрескивание поленьев в печи и негромкое перешептывание огня, привносивших в их дом тепло и уют, Мира уже в который раз задумывалась над смыслом жизни, над тем, как она все-таки сложна. Еще совсем недавно радовало все, что ее окружало. В душе, подтрунивая над Шмеркиными причудами, Мира не обращала внимание на его бесконечные причитания, ворчание и, как ей казалось, беспочвенные волнения. Теперь же они ее преследуют повсюду. Это непроходящее состояние тревоги. Оно изматывало. ”Неизвестность, кругом одна сплошная неизвестность. Увижу ли я Михаила, по которому истосковалась сердечко. Что будет с нашими заработками? Шмерка волнуется не зря. Крепость дала шанс заработать хорошие деньги и надо использовать любую возможность. Пиня, Мордух, Хаим, Мендель имеют постоянный заработок, который все увеличивается. У них же он значительно ниже.

Если мы не поправим свои дела, никто не знает, что будет потом. Все только и говорят о войне как о неизбежном событии. А вдруг она дойдет и до нас? И что тогда? А вдруг русские офицеры не смогут преградить путь Наполеону. Интересно, какой он с виду. Наверное, огромного роста, грозного вида и с саблей наперевес, раз его так боятся, что даже крепость начали возводить”, – размышляла Мира.

Но мысли о Наполеоне вновь сменили преследующие их проблемы. “Надо обязательно иметь запас. А что будет вообще с евреями, издавна живущими в Бобруйске. Царь постоянно ужесточает к ним свое отношение. Они и так уже во многом ограничены. Хорошо все-таки, что Шмерка, как только было велено государем переселяться евреям из села в города и местечки, сразу поселился в Бобруйске. Мы обжились. А те, что остались. Их судьба пугает. Рассказывают, что в Витебской губернии евреев под конвоем солдат и крестьян, словно скот, загоняли в города и местечки и оставляли там прямо на площади под открытым небом. А если придут чужаки? Не начнутся ли гонения?” – теснили тревожные мысли одна другую.

От них Мира вся съежилась и крепко сжала свои ладошки. Шмерка, почувствовав резкое изменение в настроении дочери, встрепенулся и с обеспокоенностью заглянул в ее глаза. На его устах застыл немой вопрос. Он впервые не увидел, не ощутил всегда исходящего тепла. Жесткий застывший взгляд светло-карих глаз поразил его. Он был таким же, как и у его любимой Эсфирь, когда она предчувствовала опасность. Не говоря ему ни о чем, Эсфирь уходила глубоко в себя, о чем-то рассуждая, а потом непременно находила выход даже из самых сложных ситуаций. И в их дом вновь возвращался долгожданный покой.

“Моя Мира, ребенок с добрым отзывчивым сердцем, оказывается, стала взрослой, совсем взрослой. И все проблемы сложной жизни понятны ей не меньше, чем мне. Как мечтал я, что наша дочь будет счастлива, они воспитают ее по еврейским законам, и она станет хорошей женой Мойшеле”, – с грустью думал Шмерка.

В его воображении уже звучали еврейские свадебные мелодии. “Ан, нет. Жизнь распоряжается совсем по-другому. Вот и Мира вступает во взрослую жизнь, и уже понимает всю ее суровость, проблемы. Но она, наверняка, найдет выход, как и его мудрая Эсфирь”.

 

Мира с трудом преодолевала заснеженные Бобруйские улочки еврейского квартала. Но желание побыстрее добраться до центра было столь велико, что даже не пугали огромные сугробы. Увязнув в них по пояс, она ловко выбиралась оттуда, отряхивала снег и вновь прилагала усилия, чтобы выбраться, наконец, на узкую утоптанную дорогу. Лихорадочно работало сознание. “Я обязательно найду какой-то выход. Не зря же затеяли в Бобруйске строительство крепости и не воспользоваться этим просто нельзя. Ну и что с того, если у них только корчма? Кто-то продает бочки, гвозди, доски. Но ведь всему есть предел, и эти источники дохода могут иссякнуть. Надо иметь что-то такое, что позволяло бы им чувствовать себя более уверенно. Быстро разрастающаяся строительством все новых и новых сооружений крепость дает такие возможности”.

Мира приостановилась, явно складывая в уме какие-то составляющие своего плана. Убедившись, что все сходится, она еще прибавила шагу. С замиранием сердца входила она в дом постоянного соперника Шмерки по торговым делам Менделю Алтышеву. Он был богат, что подчеркивал большой просторный и ухоженный дом, обставленный с хорошим вкусом добротной мебелью, сияющий чистотой. Мира всегда немного терялась, попадая сюда после их еврейского квартала, где большинство семей было не так богато, зачастую ютясь в домах, где жилое помещение одновременно служило и кухней, и мастерской, и лавкой, и притулком для многочисленной родни. Мендель, как всегда, принял ее очень радушно, охая и ахая по поводу все расцветающей красоты, не переставая повторять, как счастлив Шмерка, имея такую дочь. Мира пыталась начать излагать свой план, а Мендель все продолжал и продолжал восхищаться. Миру охватило чувство обиды, она уже едва не плакала.

– Что так расстроило юную Миру? Мендель сказал что-то не так? Бедная маленькая девочка, милый ребенок, и как же нам помочь твоему горю?

От этих слов Мире стало совсем не по себе. “Какой ребенок? Она пришла к нему с дельным предложением, и если оно осуществится, они все смогут получить хороший доход, а с ней разговаривают как с малолетним несмышленым дитем”. Жесткий взгляд осмысленных глаз заставил Менделя замолчать. Он смотрел на Миру и никак не мог понять, что происходит? И та ли это девочка, которую они так все любили за ее мягкость, обходительность и доброту? Теперь ему казалось, что перед ним находится человек, спешно пришедший в его дом по очень важному делу.

Суетилась Ася. Она всегда была несказанно рада приходу Миры, дочери своей дорогой подруги – красавицы Эсфирь, так рано ушедшей от них. Ей хотелось окружить ее своей заботой, подарить немного материнского тепла. Поэтому она сразу начинала хлопотать вокруг нее.

– Мира, доченька, садись к столу, – ласково приговаривала Ася, ставя на стол одно блюдо за другим: тушеные грибы с фасолью, тыквенную кашу с крупами, салат из вареной свеклы и яблок, из редьки.

И от каждого исходил особый аромат. Мира едва сдерживала себя, чтобы не поддаться соблазну. Но подступала обида. Она чувствовала, что еще чуть-чуть, и расплачется. На душе становилось горько от того, что ее не понимают, не слышат и не хотят услышать, да к тому же обращаются как с ребенком, которому только и хочется отведать Асиных вкусностей. И она быстро заговорила, скорее, затараторила, боясь, что ее остановят. Но если это произойдет, тогда уже ничто не заставит решиться сказать то, ради чего пришла.

– Почему евреи занимаются только ремеслами, торговлей, да кое-где арендой в помещичьих хозяйствах? Мендель замер.

– Мира, девочка, ты это о чем? – не веря еще тому, что Мира могла начать разговор на такую взрослую тему. Но Мира, не обращая на него внимания, уже бойко излагала свой план.

– Пришли другие времена и заниматься только этим становится не то что не выгодно. Труда вкладывается много, а результат – едва хватает на жизнь. В городе возводят крепость. На строительство привлечено много народа. Но даже тогда, когда оно закончится, здесь все равно будет много людей – военных, прислуги, тех, кого наймут на разные работы. На территории крепости есть госпиталь, но его расширяют. Значит – много больных. И все они нуждаются во многом. И мы должны воспользоваться этим, - уже уверенно, твердым голосом говорила Мира.

Мендель от неожиданности сел и какое-то время не мог произнести ни слова.

– Ася, – сначала едва слышно произнес он. А потом уже в голос заговорил:

– Ася, ты только послушай, Ася, что придумала эта Шмеркина Мира!? И почему с нами нет мудрой Эсфирь? Она бы так радовалась, что ее Мира выросла еще мудрее. Какой счастливый Шмерка, что у него такая умная дочь. Ася, ты только подумай: и умная, и красивая, и смышленая. Шмерка смог воспитать ее в истинных еврейских традициях!

Мира, не обращая внимание на то, что говорит Мендель, продолжала:

– Нужно построить какую-нибудь фабрику в Бобруйске. Одному это сделать не под силу. Надо один раз объединить сбережения нескольких семей и организовать общее предприятие. Мы не хуже Ильи. Еще несколько лет назад все над ним смеялись. А он объединил еще пять евреев и недалеко от Бобруйска построил стекольный завод на помещичьих землях. Стекло нужно всем и много. От заказов отбоя нет, а Илья все богатеет. И всем стало от этого только лучше: и тем, кто его покупает, и евреям, и помещику. А в Городке? Там тоже два еврея и того раньше открыли кожевенную фабрику.

А еще рассказывают, что несколько евреев в Минской губернии владеют мыльным заводом и бумажной фабрикой. Мы же в Бобруйске будем первыми. Я уже все посчитала. В Бобруйске всегда будет много военных, и ехать далеко шить мундир для них не с руки. Поэтому, нам выгоднее всего открыть суконную фабрику и при ней мастерскую, где портные и начнут шить военную одежду. А если все сложится удачно, то можно будет организовать и изготовление ваты. Ее вообще никто в округе не производит, а возят, самое ближнее, – из Витебска.

Она не только при изготовлении мундира необходима. Все только и говорят о предстоящей войне. Если же это, не дай господи, произойдет, ее понадобится огромное количество. Да и теперь в крепости больных прибавляется. В корчме говорили, что, если так дело пойдет на строительстве, эпидемии не миновать. А еще говорили, что государь потребовал ускорить все работы на строительстве крепости, и дал для этого очень много денег. Поэтому мы можем шить военную одежду, поставлять в госпиталь вату и получать какую-то часть царских денег себе. Скоро наступят времена, когда основные работы закончатся, и появится много свободного люду. Они лишатся заработка, и мы сможем нанять работников совсем дешево. Евреям не разрешают брать православных к себе в дом на работы. Но ведь о работе на фабрике ничего не сказано.

Воцарилась тишина. Изумленный Мендель никак не мог придти в себя. Юная Мира так просто все разложила, и все так складно соединила, обо всем подумала и ничего не упустила, и, главное, все, о чем она рассказала, действительно выгодно и таким предприятием еще никто не занимался. Значит, у них не будет конкуренции.

– Ася, ты только посмотри на эту Миру. Она же настоящая еврейская дочь. И у Шмерки все как в истинной еврейской семье: женщина – шея, а мужчина – голова. Когда же улеглись первые эмоции и Мендель переосмыслил сказанное, он уже с подчеркнуто серьезным видом обращался к Мире:

– И что же вы, такая мудрая Мира, ждете от меня? Мендель сделал паузу, явно не решаясь назвать Миру девочкой, или ребенком. Теперь перед ним был практичный человек, пришедший с разумным предложением, от которого даже ему, Менделю, трудно отказаться.

– Мира, что же вы хотите? – уже твердо спросил Мендель.

– Вместе с Пиней вы вкладываете деньги. А Шмерку возьмете на равных с той суммой, которую он сможет внести, - уверенным голосом проговорила Мира.

Мендель замолчал вновь, теперь уже от изумления. Такой смелости он явно не ожидал. Но Мира так твердо произнесла свои условия, что сказать что-то против он не решился. Еще немного помолчав, он осторожно спросил:

– Ну, а каково ваше участие, Мира?

– А я буду говорить, что делать, – не задумываясь, ответила она. Мендель от изумления вновь сел.

– Я – согласен, - только и смог произнести он.

А еще через какое-то время разразился таким смехом, каким в его доме еще никогда не смеялись. Его подхватила Ася. Изумленная Мира, ничего не понимающая, стояла в ожидании, когда же все, наконец, перестанут смеяться. ”И чем это я могла их так насмешить?“

 

Через три дня в доме Менделя собрались Пиня, Шмерка и Мира. Они спорили так, что послушная и терпеливая Ася вскакивала с канапе, вбегала в комнату, останавливалась, хваталась за голову и, ничего не поняв, убегала обратно. Спустя какое-то время она подкрадывалась к двери и, приоткрыв, осторожно вновь заглядывала в комнату. Но как только ее взгляд останавливался на раскрасневшемся лице Шмерки, она, хватаясь уже за сердце, уПодперев кулачками разрумянившееся от жара, исходящего от разогревшейся печи лицо, Мира вглядывалась сквозь окно в зимние Бобруйские пейзажи. Тронутое морозом, оно играло переливами красивого узора. Рассматривая его причудливые конфигурации, в воображении Миры, в ее сознании рождались необыкновенные фантазии. “Вот колесница, взмывающая к облакам. Вот небесное царство с зимними садами”, –мысленно прослеживала маршрут созданного природой хрустально-белоснежного шедевра. бегала прочь. В пр/pиоткрытую дверь до нее только доходили обрывистые фразы. Теперь что-то горячо говорила Мира: “И ничего, что государь всех переселил в города и местечки. Мы быстрее всех обжились, а город с его возможностями сулит хорошие заработки”. Потом говорили что-то о предстоящей войне. И тут споры вновь разгорались с новой силой. Ася только и поняла, что евреи будут служить верно русскому царю, и может тот в благодарность за это станет к ним более лояльным и облегчит их участь.

 

– По “еврейской почте” получены сведения, что Наполеон все-таки склоняется к вторжению и намерен сделать это, организовав переправу через Неман. Имеются данные и о тех пунктах, где она будет осуществлена, –докладывал Барклай-де-Толли. Над залой повисла гнетущая тишина. Государь вышел из-за стола и стал медленно расхаживать по кабинету, переходя от одного окна к другому. Наконец, остановившись, у одного из них, он долго вглядывался в открывающиеся его взору дали. Барклай-де-Толли и Румянцев, министр иностранных дел, которого спешно пригласили в Царское село, стояли на вытяжку, боясь пошевелиться. Тишина была столь томительной и затянувшейся, что казалось, если сделать глубокий вдох, он эхом понесется по безмолвному пространству.

– Да, значит, мы сделали правильный выбор и должны быть благодарны Опперману за точный расчет, – произнес, наконец, Император, подойдя к большой, во всю стену, карте западных рубежей российских земель. – Имея теперь хорошо укрепленный пункт на правом берегу Березины, – продолжал тихо рассуждать государь, – мы, в случае нападения, можем по рекам Неман и Шара доставлять боеприпасы, оружие. Это очень важно в стратегическом плане. Кроме того, как мы и планировали, крепость должна послужить сборным пунктом для ополченцев, партизанских отрядов. Мы именно сейчас обязаны предпринять все, чтобы она, на случай войны, стала для них надежным и безопасным местом.

Затем, резко повернувшись, он в упор посмотрел на Румянцева.

– Попрошу граф, уважаемый Николай Петрович, по вашим каналам еще раз проверить полученную информацию. У меня есть большие сомнения на этот счет.

– А вас я попрошу незамедлительно увеличить количество войск в районе Бобруйска. Всеми доступными средствами они должны помогать строителям крепости. Поручите инженер-полковнику Федорову взять под личный контроль проведение работ, - обращался он уже к Михаилу Богдановичу.

– Государь! Распоряжения уже отданы, - четко докладывал военный министр. – В самое ближайшее время количество войск на северо-западном направлении будет существенно увеличено. В район Бобруйска уже направляются восемь батальонов – Полоцкий, 1-й, 29-й и 36-й Егерьский, а также Полтавский, Владимирский, Московский, Софийский, Либавский, Пярновский, четыре батальона 23-й пехотной дивизии. Все они сведены в резервную дивизию под командованием генерал-майора Игнатьева, но пока остаются под командованием командира корпуса генерал-лейтенанта Эртеля, штаб которого располагается в Могилеве.

– Отправьте из Петербурга генерал-майора Оппермана в Бобруйск. Распорядитесь, чтобы он взял под свой личный контроль выполнение всех работ, которые ведутся в крепости. Поручите инженер-полковнику Федорову каждые две недели в обязательном порядке докладывать вам о том, как выполняются все приказы в отношении крепости. Генерал-лейтенанту Эртелю еще раз напомните, что в его обязанности на данном этапе входит – всеми возможными и невозможными способами помогать строительству крепости. И не забудьте о том спросе, который будет с каждого, не взирая на должности, звания и былые заслуги. Не пощадим никого. Государь говорил жестко, чеканя каждое слово. Видеть его таким было непривычно, хотя в последнее время он с каждым днем становился все более замкнутым. На его лице читались не просто озабоченность, а жесткость, даже жестокость.

Когда министры уже покидали императорский кабинет, послышался тихий оклик Государя: “Михаил Богданович, попрошу вас, останьтесь”. Разговор был нелицеприятным. Государь потребовал разобраться с ситуацией, о которой только и разговоров было и в императорской канцелярии, военном ведомстве, да и в кулуарах двора. Не утешительные выводы сделала ревизия. На строительстве крепости воруют, и много. И самый страшный вывод, который сделала инспекция, – вспыхнувшая в Бобруйске эпидемия – вовсе не результат косившей людей болезни. Солдат, людей, занятых на тяжелых физических работах, заморили голодом. Жертв много.

Таким Государя Барклай-де-Толли еще не видел никогда. Он был вне себя от гнева. Огромные деньги казны затрачены на строительство в спешном порядке дополнительного госпиталя. Чтобы болезни ничем не угрожали строительству, его отнесли на значительное расстояние от района укреплений – в Паричи, за несколько десятков километров от Бобруйска. В самом городе, на территории крепости объявили карантин. Все это угрожает срокам возведения крепостных строений. А тут – обыкновенное банальное воровство. Государь требовал наказать виновных, накормить людей, если потребуется, выделить дополнительные ассигнования. Полные гнева глаза, резкий тон еще долго заставляли содрогаться Барклай-де-Толли. Ему, боевому генералу, для которого честь и достоинство

– не пустые, лишенные смысла слова, слышать все это было выше его сил.

– Но и это еще не все! – уже почти кричал Государь. - А что делается у наших западных границ?! Полная бесконтрольность! Расцвела контрабанда, и управы ни на кого не сыскать. Донесения разведки даже слушать оскорбительно. На случай военных действий мы начали формировать склады продовольствия вдоль западных границ, фуража. Но как ни странно, местное население обеспечивает продовольствием не только российскую армию. На той стороне им платят за поставленное продовольствие в два, а то и в три раза больше, чем в России. Оказывается, мы забираем у местного населения провиант или бесплатно, или же в счет недоплаченных налогов, или по самой низкий цене. Мне представили данные. Бык в Понемонье стоит 10 -12 червонцев, а в Варшавском герцегстве – 25 – 30 червонцев. Вы создали условия для соблазна большого количества населения пограничной Литовско-Гродненской губернии. Мне докладывают, что именно вдоль Буга в Белостокской области и на севере Гродненской губернии расцвела контрабанда. Скот, хлеб из наших западных земель почти беспрепятственно переправляется на запад. И в этот процесс втянуты все – местная шляхта, русские помещики, казаки с аванпостов нашей армии, торговцы-евреи, чиновники на границе всех уровней и мастей, мытники. Драгичин, местечко Крынки – именно тут контрабандисты, не стесняясь, ведут свои дела. Ни Гродненский губернатор Ланской, ни Белостокский Щербина ничего не сделали, чтобы перекрыть контрабанду.

Я приказываю немедленно направить туда полковника Левенштерна с двумя эскадронами Мариупольского гусарского полка. Арестовать всех, причастных к этому. Заковать в кандалы и отправить этапом в Сибирь! Я подчеркиваю – в Сибирь!

И после всего того, что творится у наших западных границ, вы мне будете продолжать докладывать о нелояльности местного населения? Глупости! Основная причина недовольства вовсе не в нашем приходе, а в том, что люди устали от постоянных поборов. Их обирают все, кто только может! Так мы никогда не построим политику в наших западных землях!

 

 

Лиз вглядывалась в даль, уходящую далеко за горизонт. “Решение принято. Но правильно ли я поступаю?” – задавала себе один тот же вопрос Лиз уже который день. Разумом она понимала, что, возможно, ее поступок опрометчив. Но сердце говорило совсем о другом. Оно не задавало никаких вопросов. Оно стонало, нет, кровоточило из вдруг образовавшейся раны, которая не заживала, и даже не затягивалась, а, наоборот, с течением времени все более увеличивалась, вызывая нестерпимую боль. Сомнения, угрызения совести по поводу того, как она распорядилась их с Мишелем отношениями, соединились в одночасье.

– Лиз, вы совсем не рады своей поездке, – грустным голосом произнесла Натали, обнимая подругу за плечи. Всегда веселая, беззаботная, она в состоянии грусти, в котором пребывала все последнее время, казалась не просто странной, а какой-то неестественной.

– Лиз! Вы же должны быть такой счастливой! Вы отправляетесь туда, где сейчас все наши – Серж, Герстен, Мишель, наконец! Кто бы знал, как мне хочется хоть на минуточку, на мгновенье оказаться в этом далеком Бобруйске, увидеть всех! Должно быть, там образовалось неплохое общество?

– И, конечно же, продемонстрировать свой новый наряд, - грустно улыбаясь, ответила Лиз. – А еще больше всего, Натали, вам хочется последовать за мисье Теодором.

– А вот и нет! И нет! И нет! – скороговоркой заговорила Натали, закружившись вокруг Лиз.

Но, резко остановившись и присев рядышком, тихо, без всякой надежды в голосе, произнесла: “Ну, конечно же, да”, – и замерла, погрузившись в свои мысли.

Лиз не решалась о чем-то расспрашивать, а тем более успокаивать. Ей и так было понятно состояние Натали. У нее, наконец-то появилась надежда. Все последнее время она буквально вся светилась счастьем, порхала по опустевшим залам дворца. А тут такое неожиданное известие. Сама мысль, что штабс-капитан Нарбут опять уезжает в этот Бобруйск, была невыносима. Но что он может остаться в западных землях навсегда, приводила Натали в панический ужас. Она металась, от безысходности плакала, потом впадала в необузданное веселье, словно желая наверстать упущенное время, которое будет разделять ее с Нарбутом. Иногда просто затихала и смотрела в одну точку, думая о своем.

– Теперь я понимаю, к чему были это пространные воспоминания о родовом имении Шавры. Пусть оно и в другой стороне, в Лидском повете, но все равно это западные земли и они так далеки, – как бы разговаривая сама с собой, задумчиво произнесла Натали. Ей так нравились его рассказы о военных походах, сражениях, наградах. Она знала их почти наизусть. Пулевое ранение, глубокий шрам на теле от штыка, где победа была добыта в рукопашном бою, вновь ранение в левую руку. Война со шведами. Это так романтично! Но больше всего Натали любила рассказы о холодном Балтийском море, о далеком Ревеле с узкими кривыми улочками и налепленными друг к дружке домами под черепичными крышами, крепостью, которую строил Нарбут.

Она представлялась такой таинственной, неприступной и в то же время, величественной. Единственное, что не нравилось Натали, так это, как звали Нарбута в свете – Федором Евхимовичем. Это произошло еще в самом начале его службы в русской армии и это имя так и закрепилось за ним. “Ну, зачем? Куда благозвучнее его настоящее имя – Теодор!” – всегда сокрушалась по себя Натали, упорно продолжая называть Нарбута Теодором. Служба, военные походы, сражения вроде бы были неотъемлемыми в образе жизни офицера русской армии, давали признание и уважение двора. Но смириться с тем, что все это происходит с ней, было безумно трудно. Обостренное женское чутье Натали подсказывало долгое расставание. Теодор в последнее время много времени проводил в госпитале.

Давала о себе знать контузия, полученная в бою около Аба. У него стал ухудшаться слух. И все заговорили о его скорой отставке. В душе Натали ликовала, грезила их предстоящей помолвкой. А Теодор, словно предчувствуя это, стал на их совместных, ставших уже традиционными, прогулках, говорить больше об археологии, истории литовского народа, которой он так увлечен, и которая так не понятна ей. Натали в душе обижалась, что не слышит восторженных речей в свой адрес, задавала себе вопрос: “Зачем мне все это говорят?” Но слишком обходительным и внимательным, по-особому, галантным был этот молодой, но уже такой заслуженный офицер русской армии. Натали оправдывала его манеры происхождением. Он ведь был из шляхты.

– Натали, очнитесь, - теперь уже тихим голосом произнесла Лиз. – Для нас остаются загадкой не только западные земли, но и люди, что родом оттуда. А мисье Теодор вовсе не загадка. Он просто влюблен в свои крепости, бредит археологией, историей. Это и есть его настоящая любовь. И вам, Натали, не стоит обольщаться. Легкий флирт, позерство, интриги. Это все не для него. От судьбы не уйдешь. Она обязательно выведет туда, где должно быть нам. Отпустите его с Богом. Если суждено, то он обязательно воротится. Если нет – у вас останутся воспоминания, что в вашей жизни был такой человек. Я вот пошла против судьбы, гналась за придуманным счастьем, а оно оказалось призрачным. А я потеряла, наверное, в своей жизни что-то очень важное, а, возможно, главное. Надежды мало, но я попытаюсь все же что-то изменить.

– Ах, Лиз! Вам хорошо рассуждать, когда за вами влачатся все, кто только появляется у императрицы. А для меня такое впервые. Я только и живу мыслями о мисье Теодоре. Он повсюду со мной и так глубоко запал мне в душу, что я просто не представляю, как жить дальше. Иногда мне кажется, что я ему вовсе не интересна. Но как же так? Я и собой хороша, и приданое за меня дают хорошое. И как же мне быть без мисье Теодора, – не сдержав свои эмоции, расплакалась Натали.

– И что же нам делать? – обняв за плечи и приклонив голову, едва слышно произнесла Лиз. При дворе только и говорят о предстоящей войне, а мы все о любви, да о любви. А о чем же нам еще говорить, если не о ней? Она – наша жизнь, ее смысл. Но что же принесет нам предстоящее время?

За огромными, во всю стену, окнами дворца, осторожно, словно боясь нарушить заданный маршрут, медленно, проделывая замысловатые движения, беззвучно, с неба опускались снежинки, занимая каждая свое определенное место на замершей земле, создавая воздушный белоснежный покров. Лиз и Натали вглядывались в бесконечную даль, манящую своей неизвестностью. У одной она забирала любимого человека, возможно, навсегда. Для другой – открывала путь в неизвестность.

 

Ульяна уже который раз обходила незнакомые ей дома то с одной стороны, то с другой и никак не могла взять в толк, как же ей выйти к берегу Березины именно там, где возводятся Слуцкие ворота. Только оттуда она может добраться до паричского форштата. Туда непременно надо попасть до наступления темноты. День и без того короткий. А она в полном неведении. Ульяна изорвала себе все сердце, металась между мрачными домами незнакомой улицы. Ее-то и улицей назвать было сложно, просто какой-то заулок.

– Тебе в ту сторону будет, - послышался вдруг негромкий голос.

Ульяна от неожиданности замерла. Откуда на заснеженной улице уходящего дня мог появиться еще кто-то? Скоро стемнеет, и вот-вот люди запалят свечи, наглухо закроют засовы своих домов. Но голос она слышала отчетливо, и он был рядом. В этом Ульяна уже не сомневалась. Остановившись, оглядевшись, она увидела едва приоткрытую калитку, из которой кто-то выглядывал. Ульяна смогла разглядеть только половину лица - глаз, вздернутая бровь, любопытный взгляд из-под спущенного на лоб платка.

– Я за тобой давно наблюдаю. Не выберешься ты отсюда сама, - проговорила женщина, с виду совсем еще не старая, но со старушечье- ворчливым голосом.

– Вижу, что мечешься, - тянула она. Значит беда у тебя большая. Пройди вперед еще четыре дома. Между ними будет узкая, для глаза незаметная, но утоптанная тропа. Пойдешь по ней. Это и есть спуск к Березине. Там увидишь три высоких липы. Когда подойдешь к деревья, там тебе и откроется вид на паричский форштат. Оттуда он хорошо виден. Как только темень станет ложиться на землю, так из крепости в сторону Паричей и начинают вывозить на подводах сначала живых, потом представившихся. Поторапливайся. Совсем скоро повезут.

Ульяна бросилась к калитке, чтобы хоть как-то отблагодарить появившуюся женщину со скрипучим, как и ее калитка, ворчливым голосом, неожиданно пришедшей ей на помощь. Но та, испугавшись, сначала отпрянула, а потом зло произнесла: “Много вас тут непонятного люду шляется”, – и резко захлопнула калитку. Ульяна только успела прильнуть к калитке, но оказалась лицом к сплошному забору. “Тетечка”, – позвала он. “Тетечка, тетечка, спасибо тебе, тетечка …”, – стучала ладошкой в забор Ульяна.

Прильнув ухом к калитке, она вслушивалась в звуки. Вдруг в глухую тишину врезался оглушительный собачий лай. Ульяна отпрянула от забора и поспешила в сторону заветной тропы. Она быстро добралась до того места, где открывался с высокого берега Березины хороший обзор. Ульяну же интересовала только дорога на Паричи. Взгляд не мог сразу охватить все пространство. Оно казалось необъятным. Пустынное, покрытое снежным покровом левобережье, сливающееся со сплошной полосой темного леса. Где-то очень далеко его рассекала застывшая в движении Бобруйка, играющая в лучах уходящего на покой зимнего солнца своим зеркальным покровом.

Взгляд Ульяны остановился. “Это, по всей видимости, Слуцкий форштат, – мысленно сравнивала она рассказы об этом месте. Значит, дальше – Паричский. А где-то, в другой стороне от Слуцкого форштата – привычная дорога домой, в Каменку”. Туда она два раза на недели, ночью, проделывает привычный путь, чтобы передать харчи детям, да старухе-матери. Защемило сердце. Сегодня она не отправится туда. Нужно во что бы то ни стало найти Платона. Они давно не появлялись с Григорием в корчме. Ничего не знает о них работающий с ними люд. Не было от него вестей и в Каменке. Полное неведение. Оставалась последняя надежда хоть что-то узнать – спуститься к Паричскому форштату. Сверху было видно, что к этому месту уже подтягивается народ. Когда наступала темнота – отворялись ворота крепости, и целый караван из подвод начинал свое движение.

Сначала шла одна колонна. И если, дойдя до перекрестка, она сворачивала на Паричи, значит, везли живых. Больных людей из крепости отправляли в недавно построенный там госпиталь. Потом появлялась другая колонна, но уже тех, для кого этот путь был последней дорогой к вечному упокоению. С двух сторон ее охраняли жандармы, чтобы на миг замершая в ожидании толпа не бросилась к каравану. Но люди все равно напирали, желая прорваться сквозь плотное оцепление. Их отгоняли, но они вновь подступали. – Посторонись! Эпидемия! – выкрикивал направляющий. – Посторонись!

Когда же уже невозможно было сдерживать натиск, процессия приостанавливалась. И тогда конвоир начинал выкрикивать в толпу имена представившихся, фамилии, если таковые были. И толпа замирала. А через мгновенье кто-то уже голосил, кто-то крестился и начинал читать молитву за упокой, а кто-то просто тихонько выл от безысходности и, присоединившись к колоне, покорно направлялся в сторону Минского форштата к бобруйским могилкам.

 

Прислонившись к печи, Ульяна погружалась в дрему. Но, собирая все свои силы, чтобы не уснуть, она пыталась преодолеть себя. Без сна прошли уже сутки. Нужно обязательно услышать приказания Розы. Иначе выгонят, не принимая никаких объяснений. От одной только мысли, что можно лишиться хоть какого-то куска хлеба, Ульяну начинала бить нервная дрожь. Тогда она открывала глаза, прислушивалась. Корчма, погрузившаяся в темень, отвечала ей тишиной. Значит, у нее есть еще немного времени для отдыха. Его так не было давно, что Ульяна и не представляла, что такое понятие вообще существует на свете.

Спасибо Глаше, которая тайком шепнула о планах хозяев, вновь куда-то собиравшихся по делам. Шмерка и Мира в последнее время надолго отлучаются из дома, а потом, уединившись, о чем-то допоздна говорят, обсуждают, видно, что-то очень важное. Странным было то, что Шмерка больше молчал. В основном говорила Мира. Роза раздражена потому, что понимает – затевается что-то серьезное, а ее не посвящают ни в какие дела. Корчма на ней. По этому поводу у них со Шмеркой идут постоянные сражения без видимого перевеса: Шмерка требует денег, а Роза винит во всем Шмерку. Из-за этого Роза стала не просто крикливой. Она всех извела своими придирками. Ей не нравилось все: и как готовят, и как подают, и как убирают. И в этом видела причину того, что народу в корчме становилось меньше.

Как же Ульяна благодарна той странной женщине с недовольным лицом и ворчливым голосом за то, что указала путь. Это помогло быстро найти дорогу, разузнать, наконец, что же на самом деле происходит с людьми, работающими в крепости. Их косила эпидемия. Жизнь и смерть разделяла на перекрестке подводы на два потока: на тех, кого отправляли в Паричи, и тех, кому путь был в братскую могилу. Ни Платона, ни свояка его Григория среди них не было. Не появлялись они в последнее время в корчме. О них никто ничего не знал. Ульяна почувствовала внутренний озноб.

Мысли о Платоне вызывали у нее чувства, с которыми она живет всю свою замужнюю жизнь – животного страха. Последний раз он взял ее особенно грубо, с силой прижав всем своим огромным телом к стене с тыльной стороны корчмы. Он специально поджидал ее там. Едва вырвавшись из его сильных рук в кухне, ей не удалось спрятаться в броваре, куда ее так к стати отправила Роза. От тех воспоминаний вновь начинал бить озноб. Было очень больно. От обиды, осознания своей ничтожности на этом свете, бессмысленности существования, беззащитности, безысходности хотелось кричать. Но Платон буквально вдавливал ее в стенку, справляя свои потребы, дыша ей в лицо резким перегаром. А затем, отшвырнул в снег, как нечто больше ненужное. Постояв немного в раздумье, бросил во след медной монеты.

Уже там, в корчме, Платон больше ни разу не взглянул в ее сторону. Но как важны были для Ульяны деньги. Впервые за ее жизнь куплена кое-какая одежонка для Тимы, Тоши, Мити. Что-то удалось припрятать. Обида вновь ушла куда-то вглубь, отступила на время. Да разве знала она иную жизнь? Пьяный угар, кулаки, а тут, всего лишь обида. Неужели все ее страдания могут сравниться с той радостью, которую она увидела впервые в детских глазах за их короткую жизнь. Тоша сразу спрятала обновки на печь и принялась караулить, чтоб никто не отобрал драгоценный подарок. А ей какая радость, что прикрыла их наготу. Спасибо и этим евреям. Хоть и лютует Роза, а приняла, прячет от посторонних глаз, чтоб не обвинили, что православных работников держат, объедки брать позволяет и два раза на недели ночью она может сходить в Каменку снести харчи деткам.

“Благодарю тебя, царь-батюшка за то, что крепость велел строить. Простой люд от нее кормится. Может, и переживем эту страшную зиму, а там – как Бог даст”.

Скрипнула дверь. Ульяна резко поднялась, вытянулась в струнку и заняла свое привычное место за печкой так, чтобы оставаться незамеченной, словно тень, и не попасть под горячую руку Розы с ее, наверняка, плохим настроением. Но в корчме по-прежнему было тихо. По бесшумным шагам она поняла, что это – Мира. Ее присутствие всегда можно было скорее почувствовать, чем услышать. Тихий спокойный голос, мягкие движения, теплый взгляд светло-карих глаз. От нее исходила внутренняя доброта. Она ощущалась даже тогда, когда Мира была просто рядом. Они никогда не разговаривали, да и было бы это странным: о чем могла говорить хозяйская дочь, всегда прибранная, чистенькая, с красиво заплетенными тугими длинными косами с нищенкой, прибившейся к корчме с последней надеждой не сгинуть от голода.

– Ульяна, – тихо позвала Мира, словно чего-то опасаясь.

Ульяна от неожиданности, что кто-то произнес ее имя, замерла. Она никак не могла поверить, что зовут именно ее, прожившую жизнь безликой и безымянной, откликающейся только на окрик. “Когда же я слышала в последний раз, как произносили мое имя?” - почему-то именно сейчас подумалось Ульяне. ”Венчается раба Божья Ульяна …”, – неслось под сводами сельской церквушки. Да, это было так давно, когда Бог определил по жизни мне нести этот тяжкий крест.

– Ульяна, где же ты, Ульяна? – вполголоса звала Мира, приближаясь к печи.

Но не успела Ульяна отозваться, как Мира с облегчением вздохнула: “А я уж боялась, что не застану тебя, или ты куда пропала?” – и опустилась на любимую скамейку возле заветной печи.

– Глаша мне как-то обмолвилась, что ты из Каменки будешь.

– Да…, – испуганно, едва слышно произнесла Ульяна.

В душе враз все перевернулось. “Неужели Глаша проговорилась, что иногда дает ей с собой что-то и из хозяйских харчей?” Мира, уловив ее волнение, тут же перешла к вопросам.

– Говорят, в Каменке лучшие портнихи когда-то были, и что на арендованных у помещика землях еще совсем недавно мастерская стояла, но ее закрыли, а девок по деревням раздали на сельские работы.

Ульяна все еще не могла взять в толк, почему Мира ей задает именно такие вопросы, и от неожиданности даже не знала, что отвечать. Вмиг в памяти пронеслись годы до ее замужества, когда она работала в мастерской у пана. Тогда он приказал шить наплечную мужскую одежду, которую называли сюртуками. Они были разными, но у нее лучше других получалось подбивать плечики ватой. Наверное, это было самым счастливым периодом ее жизни. Надсмотрщица всегда ее кликала, когда нужно было что-то выровнять, поправить. А бывало, хозяева прикажут надсмотрщицу розгами выпороть за то, что не досмотрела, и тут же Ульяну зовут, чтобы дефект убрала. А уж она тогда так старалась. А потом мастерскую закрыли, девок по деревням разогнали, а ее за Платона замуж выдали, местного громилу, силача и мастерового на все руки человека. Он и в кузне первым был, и колесо на телегу одним махом насаживал, и много чего мог. Только вот уж очень драчлив, особенно когда горькую зальет. А пьет много. Вместо достатка – голод, да кулаки.

– Ульяна, ты слышишь, о чем я тебя спрашиваю? Отвечай же! А то скоро Роза явится. Ульяна, очнувшись от своих мыслей, неуверенно кивнула головой.

– Да - а –а… в Каменке когда-то шили сюртуки. И я там шила, все еще не веря и не понимая, зачем Мира завела с ней этот разговор. Мира тоже замолчала, думая о чем-то о своем, а потом живо начала расспрашивать: знает ли она по каким деревням раздали девок и кто из них что может, кому деревни принадлежат, часто ли хозяева в имение наведываются. Ульяна, уже собравшись с мыслями, старалась как можно лучше обо всех и обо всем рассказать.

 

По тому оживлению, которое царило на улицах Бобруйска, было понятно, что народ прибывает и его становится все больше и больше. Опять появилось много военных, с окрестных деревень начал подтягиваться люд, который, казалось, исчез из города с наступлением холодов, затаился по хатам на долгую суровую зиму. Это все вызывало много разговоров, и вскоре по Бобруйску поползли разные слухи. По мере того, как они распространялись, и кто их распространял, они обрастали самыми невероятными домыслами.

Говорили и о том, что собираются строить какие-то тайные выходы-туннели из крепости, и что должны проходить они под Березиной и заканчиваться на другом берегу реки. Пересказывали неимоверные истории про подводные и подземные мины, которые применили несколько лет тому назад в Кронштате, где они наводили ужас на противника. Якобы, такие же собираются установить вокруг крепости и всего города. Кто-то отмахивался, принимая досужие разговоры за чью-то выдумку. Кто-то охал, да ахал в надежде, что беда обойдет стороной.

Но факт оставался фактом. Народ действительно прибывал в Бобруйск, чему несказанно были рады торговцы, для которых зимой обычно наступал “мертвый сезон”, и, в первую очередь, Шмерка. Его корчма вновь стала наполняться людьми. В ней уже раздавались привычные бойкие команды Розы. На кухне безраздельно хозяйничала Глаша, а из бровара только и успевали подавать настоянный на травах крепкий сбитень да свежее пиво. Жизнь постепенно входила в привычное русло. Даже Роза стала менее раздражительной. Одна Мира была погружена в свои какие-то тайные мысли. На ее лице читалось напряжение. Она рано уходила домой, где вместе со Шмеркой что-то подолгу обсуждала. А затем и вовсе стала редко бывать в корчме.

 

Михаил медленно шел на поправку. Жар как несколько дней спал, но слабость давала о себе знать и состояние сонливости, даже какой-то апатии, становилось привычным. Только одно обстоятельство могло вернуть его в реальность – любое упоминание о работах в крепости. Тогда мозг начинал силой своего воображения воспроизводить очередной строящийся объект и сами собой складывались наиболее подходящие варианты приемлемых решений. Системность, упорядоченность и последовательность рассуждений начинали слагать различные схемы в его сознании.

“Видимо, наверху принято какое-то очень важное решение, если вновь, в середине зимы, стали направлять в крепость людей, военные отряды, –отмечал про себя Михаил. –Значит – что-то происходит серьезное”. Эти мысли не давали ему покоя. ”Госпиталь переполнен. Больных вывозят в Паричи, чтобы не дать распространиться эпидемии. И, несмотря на это, на работы вдруг стали привлекать много народа”. Территория крепости вновь становилась похожей на муравейник. Это чувствовалось даже здесь, за каменными толстыми стенами госпиталя. А доктор Штерн, который проникся к нему особой симпатией, при обходе всегда тихонько старался рассказать, что происходит с той стороны.

В последний раз, боясь, что их услышат, шепотом поведал, что для доведения уже возведенных объектов внутри крепости на зимний период собрали, даже по скромны подсчетам, не менее полутора тысяч лучших из лучших мастеров, владеющих ремеслами. Среди них не только люди из близ лежащих к Бобруйску селений, но и со всей губернии. Много горожан. Из крепости их никуда не выпускают. Основные земляные, самые трудные работы, уже выполнены. Все трудятся на возведении капитальных укреплений.

С самого утра до поздней ночи, уже при свете ярких смоляков, люди трудились, не останавливая ни на минуту работы. Кругом слышался стук молотков, лязг пил, глухие звуки от укладки бревен, удары топора. Они говорили на разный лад, перепевая друг друга, но вместе создавали особое звучание. Михаил любил вслушиваться в них. Они напоминали ему далекое детство, родное Демьяново, когда поутру он нередко пробуждался под такие же перепевы с неизменными: “Подсоби! Налегай! Посторонись!” Они и теперь звучали, только совсем по-другому. В них чувствовалась тревога, напряжение, обеспокоенность. По ним Михаил определял, какие работы выполняются сейчас.

Послышались шаги. По мере их приближения становилось понятным, что в их сторону спешно приближается несколько человек. Дверь палаты резко распахнулась.

– Вержбовский, не смеем вас больше задерживать, – несколько смущенно, поправляя пенсне, произнес Штерн.

В его голосе чувствовалась неуверенность. А весь его вид говорил о том, как ему неловко от сказанного.

– Мишель, поторопитесь, нас ожидает сам почтеннейший Карл Опперман! Нам предстоит серьезная работа, – раздался из-за спины всеми уважаемого господина лекаря, добрейшего Штерна, до боли знакомый голос.

Резануло по сердцу. “Мишель… Его давно так никто фамильярно-небрежно не называл. Таким тоном мог говорить только Герстен. Ну, конечно же, это – он?!” Удивление, волнение, вырывающееся наружу негодование – все эти чувства растревожили сердце. Еще совсем недавно ему казалось, что все его тревоги остались в прошлом, и он примирился с обстоятельствами, простил всех, кто доставил душевную боль. Мысленно Михаил готовил себя к тому, что встреча с когда-то близкими друзьям, неизбежна и она рано или поздно обязательно должна состояться. Но он и предположить не мог, что это произойдет так неожиданно и что это так взволнует его.

– Да, Мишель, вы не ошиблись. Это я – Герстен! Будет вам. Всякое в жизни случается. С кем не бывает. Давайте отбросим затаившиеся обиды и продолжим наш союз. Поймите и меня. Разве я мог поступить тогда иначе? Да полноте об этом. Поторапливайтесь, нас ждут, – произнес Герстен в присущей для него манере легкой иронии и последовал за удаляющимся доктором.

– Мишель, вам вновь будет интересно и вы забудете о прошлом, - уже более доброжелательно произнес он, на мгновенье задержавшись у двери, а затем медленно притворил ее за собой.

Михаил какое-то время пребывал в растерянности. ”Как все сложно устроено в этой жизни, и как должно быть легко жить с таким характером, как у Герстена. Создавалось впечатление, что он никогда ни о чем не задумывался, не переживал ни по какому поводу, ни о чем не жалел. Просто живет, как живется. Вот и теперь весь его вид говорил о том, что ничего не произошло. Если бы не было никаких разбирательств, свидетельУльяна уже который раз обходила незнакомые ей дома то с одной стороны, то с другой и никак не могла взять в толк, как же ей выйти к берегу Березины именно там, где возводятся Слуцкие ворота. Только оттуда она может добраться до паричского форштата. Туда непременно надо попасть до наступления темноты. День и без того короткий. А она в полном неведении. Ульяна изорвала себе все сердце, металась между мрачными домами незнакомой улицы. Ее-то и улицей назвать было сложно, просто какой-то заулок.ств с его стороны, можно было и впрямь усомниться в правдивости того, что с ним случилось. А впрочем, что это он? Их ожидает сам Карл Опперман. И если его вызывают прямо из госпиталя – значит все действительно очень серьезно. Но это означает и другое. Ему предстоит еще одно испытание – встреча с Сержем“.

 

На стене висела схема-карта расположения объектов строящейся крепости. Черным контуром были отмечены уже возведенные – все форты, которые даже на плане /ppвыглядели очень внушительн/pо, за исключением тет-де-пона и Нагорного укрепления. Они были выделены красной линией. Подземные галереи, галереи с выходом на валы тоже были обозначены черным контуром, как и кирпичные помещения для пороховых зарядов, деревянные казематы с амбразурами, обитыми железом, восемь бастионов с оборонной башней, выходящей на Березину. В черной линии были и пять пороховых склепов, конюшни, здание для офицерских собраний, где они и находились теперь. А вот бастионы от Слуцких до Минских ворот пока еще были обозначены красным пунктиром и дожидались своей очереди.

Все замерли в ожидании, все 28 членов инженерной команды во главе с майором Зимсаном, который в последнее время руководил инженерами-фортификаторами. Никто не решался нарушить воцарившуюся тишину. Неведение, осознание, что должно произойти что-то очень важное заставляло каждого внутренне подтянуться, собраться с мыслями. Дверь распахнулась, и в сопровождении адъютанта стремительной походкой в кабинет вошел Опперман. Окинув всех быстрым взглядом, на его лице отразилось удовлетворение. Знаком он подал команду собравшимся занять свои места за длинным столом.

– Господа! Получено указание государя срочно произвести дополнительное укрепление всех подходов к крепости. Обратите внимание на карту-схему расположения ”волчьих ям“. Адъютант мгновенно развернул план.

– Они выкопаны на полигонах возле крепости, - продолжал Опперман.

– Перед семью бастионами и равелинами подготовлено по 3 фугаса. Всего же заложено уже 38 единиц.

Места расположения он обвел кружочками.

– К ним же подведены зажигательные устройства. Но этого крайне мало. Мы должны предложить новые решения с использованием всех имеющихся в нашем распоряжении знаний на этот счет.

Четко произнося каждую фразу, Опперман при этом говорил тихим мягким голосом, что заставляло каждого из присутствующих с особым вниманием вслушиваться в сказанное. Последовала пауза.

– Нам предстоит в максимально короткие сроки создать систему минных галерей, аналогов которым еще нет. Пройти они должны по предварительным расчетам около люнетов протяженностью не менее двух верст.

Опперман обозначил их на схеме.

– У нас имеется некоторый опыт установки подземных мин еще по Кронштату в 1807 году. Теперь перед нами стоит задача применить его здесь, на строительстве Бобруйской крепости, но сделать систему защиты более совершенной. Времени крайне мало. Но у нас имеется преимущество. Зима – самое удобное время для возведения минных галерей. Наземные работы уже не ведутся активно, земля скована морозами. Это не позволяет ей осыпаться. Данное обстоятельство во многом упрощает систему укрепления грунта. Все технические вопросы доложит майор Зимсан, а по технике установки подземных мин - поручик Герстен. Он имеет кронштатский опыт и является специалистом в этой новой для нас области.

Герстен буквально в течение нескольких минут изложил основные подходы к решению поставленной задачи. Опперман, явно удовлетворенный четким докладом поручика, произнес:

– Господа, вам даются целые сутки для разработки плана всей системы минной защиты крепости. Завтра, в это же время я жду вас с докладом.

Опперман встал и, откланявшись, вышел из кабинета. Адъютант, быстро свернув схему, последовал за ним.

– Господа офицеры, за работу. У нас практически нет времени, - с явной обеспокоенностью произнес Зимсан. При упоминании, казалось бы, такой обыденной фразы, Михаилу стало не по себе. Она резала слух. В ней было нечто неестественное для него. Это давно забытое обращение всколыхнуло в нем столько чувств – и осознание своей незащищенности, потому что никто ему еще не возвратил офицерского звания, и обратились к нему, как и ко всем, скорее, по привычке и горечь оттого, что все то, чем он жил когда-то исчезло в одночасье, куда-то растворилось вдруг. Ему еще раз напомнили, что в этой жизни ему предстоит начинать все сначала. Но хватит ли у него на это сил? Из оцепенения вывели слова Герстена, который был, как никогда сосредоточен. Он потребовал максимум внимания и собранности, и тут же всю инженерную команду разбил на две группы: ту, что должна заняться саперными делами, и ту, что непосредственно будут связаны с минными галереями.

Михаил полностью погрузился в работу. Он и не заметил, как недавние переживания отошли на второй план. Мозг интенсивно складывал различные конфигурации, предлагая варианты. К нему возвращалось его привычное ни с чем не сравнимое состояние – быть один на один с идеей, которая благодаря только его изобретательности и решению могла обрести реальную жизнь. Но что-то все равно было не так. Пожалуй, впервые Михаил ощущал внутреннее волнение. Одна идея словно провисала в сознании, не давая развиться другой. Не утешительный вывод напрашивался сам собой – ему явно не хватает информированности.

Прошло совсем ничего, а он безнадежно отстал в своих знаниях. И это угнетало. Но чувство ответственности, и самолюбие, делали свое дело. Уже к полуночи они собрались все вместе, чтобы подвести первые итоги и скоординировать действия. Инженерная группа представила схему-карту минных галерей и, кроме того, предложила отказаться от огромных погребов-склепов, которые возводились обычно под крепостными сооружениями с подземными ходами для удобства сообщения, а более активно использовать бомбовые фугасы и мины. Снаряды предлагалось теперь возить непосредственно в специально оборудованных повозках при войсках. Их необходимо закапывать в землю глубиной до трех футов и заряжать порохом, поверх класть бомбы малого калибра и картечные пули, а в действие фугас приводить огнеприводами. Это создавало возможность для маневра, позволяло в нужный момент иметь при себе грозное оружие, а не быть привязанным только к одному театру военных действий.

– Милый Мишель. Я же говорил, что вам понадобиться совсем немного времени, чтобы забыть невзгоды и те небольшие лишения, которые пришлось вам перенести. Согласитесь, арестантская рота с ее почти свободным режимом, – не каторга. Благодарите нашего незабвенного государя, что приказал строить крепость именно здесь. А без таких, как вы, мой милый друг, Россия существовать не может. Ну, попались под горячую руку. Ну, пожурили вас, да отпустили. Если государь одобрит наш план, да еще среди тех, кто его разрабатывал, увидит ваше имя, Мишель, погоны и звание вам возвратят непременно. И тогда к вам, наверняка, вернется и Лиз. Ах, извините, Елизавета Петровна. Если до этого, конечно же, она не отдаст свою руку и сердце Сержу.

При упоминании имени Лиз внутри у Михаила все перевернулось, лицо пыхнуло краской. Но не успел он парировать на очередную дерзость Герстена, как тот дружески похлопав его по плечу, в свойственной ему манере легкой иронии произнес:

– Мишель, вы же знаете, наш Серж быстро увлекается и также быстро охладевает к объекту своего воздыхания. Поверьте, в Бобруйске, да и не только, очень много хорошеньких девиц. Я в этом убедился лично. Может, все и обойдется.

После этих слов он вновь принял сосредоточенный вид. В кабинет быстрой походкой входил Опперман.

Душу раздирали нахлынувшие воспоминания и запрятанные далеко обиды. Он возвращался не только к своему любимому делу, но и в привычную среду интриг, колкостей, зависти, откровенных насмешек. И во всем этом ему предстоит не просто жить, а начать борьбу за свою честь. Но теперь он уже не тот. Его душа закрыта на все засовы, а сам он готов к любым испытаниям судьбы. Больше не существует того наивного юноши, верящего в дружбу и ее чистые помыслы, истинность и искренность человеческих отношений. А Лиз? Он постарается ее понять, но простить? А, собственно говоря, за что? Она вольна поступать, как ей заблагорассудится.

 

– Паньство! Из разведывательного бюро в Варшаве, которое возглавляет теперь не безызвестный нам еще с прошлых времен французский резидент мисье Серрай, а именно: из отдела, где наблюдают за западными землями, особенно Литовско-Гродненской губернии, получена тревожная информация, - с нескрываемым волнением в голосе произнес пан Франц.

– Русский император затевает серьезную игру, игру, которая может существенно нарушить наши планы.

Присутствующие на сходе, кому доверялась самая тайная информация, замерли в напряженном ожидании. Пан Франц, наконец, овладев собой, продолжил более уверенным тоном:

– Как вы знаете, уважаемое паньство, русский царь не так давно назначил Михаила Клеофаса Огинского сенатором и присвоил ему чин тайного советника. А как ведется с незапамятных времен, чины раздаются не просто так и их надобно отрабатывать. Мы знаем, что Александр не раз приглашал к себе Огинского и вовсе не ради праздной беседы, а для обсуждения каких-то очень важных политических дел. Донесения разведки тревожные. Царь принял доводы Огинского по поводу дальнейшего устройства западных земель и поручил ему разработать и представить в кротчайшие сроки некий план по созданию на них особой территории под названием Великое княжество Литовское.

В зале воцарилась гнетущая тишина. Ее прервал почтенного возраста пан, видимо, еще из числа тех, кто создавал еще польские легионы.

– Это, несомненно, вызывает обеспокоенность. По всему видно, что русский царь слишком активно стал действовать в западных землях империи. Не успели мы еще переварить прожекты господина Сперанского по поводу возрождения Польского королевства с неизменным желанием Александра приобрести польскую корону, как у него появилось желание узурпировать власть в западных землях. И осуществить родившийся план он собирается весьма своеобразным способом.

– Паньство, сведения разведки говорят о том, что все гораздо серьезнее и Александр в очередной раз доказывает, что он умный, хитрый и тонкий политик, - продолжил пан Франц.

– Доподлинно известно, что свое согласие работать над планом уже дали наши влиятельные магнаты Любецкие, Плятеры, Волжецкие и другие. А это, как вы понимаете, серьезный удар по нашему единству. Царь выбрал беспроигрышный ход – склонить на свою сторону шляхту, предложив ей в нужный момент наконец-таки воплотить идею воссоздания утраченного когда-то государства, вокруг которого было столько страстей – восстания, ссылки, неприятие политики царя, да и всего российского. И, тут нате вам, получите. Только вот одна деталь - возобновить великое княжество предлагается под контролем царя и все бразды управления он намеревается передать своему наместнику. Но это шляхту не останавливает. Теперь вы понимаете, какой поддержки мы можем лишиться?

– Насколько можно верить полученным сведениям? Не являются ли они ошибочной информацией? Возможно, это хорошо продуманная кампания, преследующая своей целью внести раскол в наши ряды, или же склонить на свою сторону колеблющихся? – раздавалось отовсюду.

– Информация неоднократно проверялась и поступила к нам из разных источников. Все сходится, - проговорил пан Франц. - Кроме того, военной разведкой она проверялась неоднократно. А те, кто работает в бюро мисье Серрая, не только имеют боевой опыт и хорошо знают языки, на которых говорит население западных земель. Агентурная сеть создана французами отменная и работала до этой поры без сбоев. Двенадцать агентов в подчинении каждого офицера, согласитесь, это немало. И следят они за всеми передвижениями русских войск у западной границы зорко, как и за строительством крепостей, военных объектов. Кроме того, в России активно работает французский посол Жак Ларистон. Он постоянно информирует Наполеона о всех политических изменениях. Среди его дипломатов есть те, кто специально выполняет разведывательные задания. Ими составлено досье на 60 русских генералов с полными характеристиками их достоинств и недостатков, а также даны заключения на предмет возможного сотрудничества, то есть вербовки в интересах Франции. Допрошены и сочувствующие нам из числа перебежчиков. Сведения получены также из ближайшего окружения русского царя. Поэтому к информации надо относиться более чем серьезно, - вновь с волнением в голосе произнес пан Франц.

На лицах присутствующих читалась озабоченность. Пан Франц понимал состояние каждого. ”Именно на них, на тех, кто остался в эмиграции после поражения восстания 1794 года и стоял у истоков создания польских легионов, теперь легла ответственность и за формирование белорусско-литовских полков. На это потрачено немало сил. Идея организации легионов принадлежала когда-то Домбровскому Все, кроме Наполеона, отнеслись к ней скептически. А тот, будучи тонким и цепким политиком, сразу же ухватился за нее. Это давало возможность создать войско, которое бы очень серьезно осложнило положение в тылу Австрии. В результате в составе армии Наполеона было сформировано два польских легиона во главе с генералом Князевичем и генералом Римкевичем под общим командованием Домбровского. Многое пережили эти люди за время их существования. Более 25 тысяч солдат и тысячи офицеров прослужило в них. Не все выдерживали, кто-то уходил, кто-то вновь пополнял их ряды, кто-то разочаровался в политике Франции и возвратился домой из эмиграции, покаялся и стал служить царю.

А они остались и теперь, как никогда были близки к тому моменту, когда реально могли воплотиться их идеи. Во имя их уже так много сделано. А главное – они смогли сохранить в эмиграции костяк из представителей уважаемой интеллигенции. В их рядах Гедройцы, Солтаны, Немцевичи. И среди них Лех, - не без гордости отмечал про себя пан Франц. - Он так возмужал, одержим идеей независимости. За короткое время стал моей настоящей опорой. И на тех, кто сегодня на тайном сходе, можно рассчитывать и верить, что они будут идти до конца, не поддадутся ни на какие соблазны“.

Ждали Домбровского. Время тянулось медленно. Каждая минута была подобна часу. Все пребывали в томительном ожидании. По их подсчетам Домбровский вот-вот должен был появиться. Полученные разведкой сведения вызвали серьезные опасения по поводу целесообразности продолжения разработанного ими плана. Это потребовало личной встречи генерала с Наполеоном. Пан Франц молил теперь об одном: чтобы она не имела таких последствий, как когда-то случилось с Огинским. Переубедить его в том, что Наполеон не намерен и не заинтересован в воссоздании Речи Посполитой было невозможно.

Домбровский появился в тот момент, когда закрадывалась мысль, что ожидание напрасно. Войдя стремительной походкой в комнату, не успев сбросить шинель, он сразу же стал излагать последние полученные сведения и свои соображения на этот счет.

– Паньство, информация получена достоверная. Согласно плана Огинского предполагается действительно создание Великого княжества Литовского из Волынской, Виленской, Витебской, Гродненской, Киевской, Могилевской, Минской, Подольской губерний. К ним предлагается присоединить еще Белостокские и Тернопольские земли. Центр княжества – Вильня во главе с наместником российского императора. Но это еще не все. Предусматривается и создание органов управления. Обратите внимание: Литовская канцелярия - в Санкт-Петербурге, Административная рада и Верховный трибунал - в Вильне. Законодательным кодексом должен стать Статут Великого княжества Литовского 1588 года, а польский язык – языком делопроизводства. И на все государственные должности в княжестве предполагается назначать только его уроженцев!

Есть сведения, что русский царь благосклонно отнесся к представленному проекту и поручил при этом начать работу над планом организации, вновь обратите внимание, особого литовского войска в составе вооруженных сил России. Русский царь, по всему видно, делает все, чтобы избежать столкновения с Наполеоном. Я бы сказал, принимает отчаянные попытки сохранить спокойную ситуацию у своих западных границ, объединить тех, кто все еще не приемлет его политики вокруг привлекательной для них идеи, если отважился на такой шаг. И это заслуживает уважение. Сильный противник всегда заслуживает особого уважения!

Лех с волнением наблюдал за всем происходящим, ловил каждое сказанное слово, каждый взгляд уважаемых людей, так дороживших идеей воссоздания утраченной страны. “Наша земля, моя земля... Она уже стонет, изнывает от испытаний, выпавших на ее долю. Как только не звалась она в последние годы: и присоединенные от Польши губернии, и польские провинции, и Литва, и Белая Русь, и Белороссия, и Западный край. И звать их литвинами¸ а тех, что теперь оказались в восточной части былого Великого княжества Литовского – белорусами, по православной вере. Как все переплелось на этом небольшом отрезке земли, имя которому – Белая Русь. Вокруг так много стран, правителей, а судьба мира, оказывается, решается здесь. Быть миру, или быть войне, быть с Россией, или же вести борьбу за возврат к былому.

А если все же быть противостоянию, то сколько же стран и народов будет втянуто в военную компанию? Польша, Франция, Пруссия, Россия ... Нас ждет уже не просто война Наполеона с Россией, а воистину мировая война!” От пришедших на ум неожиданных выводов еще более тревожно становилось на душе. “План Огинского. Сколько же раз уже резали по живому не только наши земли, - человеческие судьбы, разделяя близких людей, заставляя делать нелегкий выбор и задавать вопрос: “Ты с кем и на чьей стороне?”.

Кто-то принял обстоятельства такими, какими они есть, и беспрекословно стал служить новой власти. У них была своя правда – за ними судьбы родных людей, будущее детей, состояние, которое собиралось поколениями. Для других же – это мучительный путь поиска истины, душевных терзаний. Если план Огинского все же будет принят, как произойдет новый раздел? Сегодня Литва – это Виленская, Ковенская, Гродненская и часть Минской губерний. Там живет его Ванда, незабвенная Ванда. Белороссия – Витебская, Могилевская, Смоленская и часть Минской губерний.

Теперь же задумывается все это вновь объединить, присоединить украинские земли и заставить жить людей по новым законам. Что будет с ними? Пока что многие после присоединения к России так и продолжают уже многие годы оставаться на распутье. Я свой выбор сделал, а вот Ванда. Как ей все объяснить, какие слова подобрать, чтобы она смогла понять его? Но она так далека от всего происходящего и вовсе ничего не собирается менять в своей жизни. Она существует в абстрактном мире музыки и грез и не может понять, что есть совсем иной мир со множеством сложных проблем.

Мысль о том, чтобы непременно должен увидеть Ванду, объясниться, не давала Леху в последнее время покоя. Идея же тайного перехода границы становилась уже навязчивой. Полученные тревожные сообщения заставляли волноваться. Но в душе у Леха теплилась надежда, что именно его отправят в Гродно для встречи с преданными им людьми, чтобы сообщить о том, как действовать дальше. А оттуда тайно он сможет добраться и до Бобруйска. И тогда… Сердце учащенно забилось от одной только мысли, что встреча с Вандой может состояться уже скоро. “Эти месяцы были такими долгими. А Ванда. Как она там? Все также музицирует, склонив свою красивую головку над роялем? И так же сводит с ума красотой и утонченностью? Прочь, прочь тревожные мысли. Вспоминая Ванду, хочется думать только о светлом, возвышенном, а не о непристойностях со стороны русских господ”.

До них доходили обрывочные сведения, что отец Ванды, пан Александр, занял нейтральную позицию, а пан Тит и вовсе перестал интересоваться их делами и склоняется только к торговле, постоянно расширяя ее. “Но это еще ничего не значит, и мы обязательно должны увидеться. А Ванда. Он сделает все, чтобы объяснить смысл нашей борьбы”.

– Лучшей кандидатуры для этих целей, как пан Лех, не найти, – донеслась до Леха обрывистая фраза. Значит, господь услышал его мольбы и он скоро, если все сложится, будет на той стороне.

 

– Ах, пан Матюша! Вы как всегда наивны. Наслушались в своем Слуцке красивых слов о свободе, независимости и вправду поверили, что так оно и будет. Подумайте хорошенько. Ну, разве вы не свободны в своих действиях и вам очень уж что-то мешает жить? Или вы больше других зависите от той политики, которую проводит царь? Не больше, и не меньше, чем каждый из нас. Вы имеете теперь все! И зачем вам куда-то ввязываться?- с нескрываемой иронией и даже некоторым раздражением в голосе произнес пан Тит.

– Досточтимый пан Матюша! Если вы начали расхаживать по кабинету, значит, вас действительно взволновали слова не менее досточтимого пана Тита, – в тон пану Титу, с таким же оттенком иронии, произнес пан Александр, наблюдая как пан Матюша в такт шагов передвигает свое грузное тело.

– Пан Тит абсолютно прав. Нужно хорошенько подумать, прежде чем куда-то ввязываться, пока у вас не забрали все, что нажито трудом и стараниями, в том числе и ваши знаменитые соляные склады. Подумайте сами, царь относится к шляхте не просто снисходительно, а даже благосклонно. Сколько уступок. Даже пальцев на руке не хватит все их перечислить. Вы же не будете отрицать, что особенно государь благоволит к полякам и польскому языку? По его согласию он даже стал основным во всех учебных заведениях.

А реформа! Кроме народных школ в городах и местечках, народных училищ и семинарий, кадетских корпусов появились приходские и поветовые училища, гимназии и еще много чего. А Виленский университет?! В нем столько вольнодумства! А царь лоялен. Так что упрекнуть государя в том, что он ущемляет ваши, пан Матюша, права, грешно. Если вы рассчитываете на милость Наполеона, который вернет вам Речь Посполитую, то напрягите свой тонкий ум, и вы непременно придете к весьма неутешительному выводу. Создание Герцегства Варшавского еще вовсе ничего не означает. Все его обещания возродить Польшу за счет возвращения ей наших земель – иллюзия. Наполеону по большому счету нужна только польская армия Понятовского и польские ресурсы, база для пополнения своих продовольственных запасов, удобный плацдарм для начала подготовки наступательных действий. И кого вы тут от кого собираетесь защищать? – почти нравоучительно рассуждал пан Александр.

– А, кстати. Как известно, за армию Понятовского не прочь был побороться и русский царь, который тоже видел ее в своих планах, – подхватил пан Тит. – Не лучше ли нам, паньство, заняться своими привычными делами, чем превращаться в массу, которой будут управлять некие люди, а еще обиднее, использовать в своих амбициозных планах, – заключил он. – Не знаю как вас, а меня больше интересует строительство крепости с ее непомерными потребностями. Когда еще будет такая возможность заработать хорошие деньги. Русский царь щедр и не жалеет средств на укрепление своих западных границ.

– Все гораздо сложнее. Люди стали так мелки в своих интересах и не понимают, что локальные меры вовсе не изменят мир, - задумчиво произнес пан Александр. - Надобно в первую очередь изменить суть человеческой натуры, чтобы каждый осознал важность равенства всех людей. Разделение по сословиям, происхождению придумали ведь человеки. Завтра появятся другие люди, которым вдруг покажется, что шляхта – вырождающаяся порода, и провозгласят совсем иные принципы и ценности и все начнут жить по другим законам. Разве это правильно? Необходимо жить единым обществом, основанном на господстве закона, уделять много внимания человечности, окружить заботой те сословия, которые ущемлены в своих правах.

– В вас, пан Александр, говорит истинный масон, –- раздраженно- удивленно произнес пан Тит. – Так недалеко оторваться от реальности и начать парить над миром в своих расплывчатых идеях, иллюзиях. Бросьте, все это, пан Александр! Спуститесь на землю! Ну, какое равенство, когда мы находимся на пороге великой схватки, когда вот-вот, совсем рядом с нами, а то и на нашей территории сойдутся в битве титаны?! И каждый будет стремиться оторвать себе лакомый кусок от территорий с их людьми, ресурсами. И никому в голову не придет думать о равенстве, да еще о законе. Всех интересует власть, власть, и только власть! И хорошо, когда, наконец, ее получив, вспомнят о милосердии, о таких,p style= как мы. Давайте же, паньство, использовать момент, чтобы не оказаться беззащитными перед лицом испытаний. Любая власть любит сильных и авторитетных. А если даже не любит, то вынуждена с ними считаться.

– Вы, как всегда правы, пан Тит. Вы – реалист и очень практичный человек. Но вы не видите того, на что открывают глаза наши братья-масоны. Могилев, Полоцк, Шклов, Гродно, Несвиж, Новогрудок. Там уже действуют ложи и это только начало! В них – больше тысячи лучших представителей шляхты, дворянства, служивых людей, войсковцев. Народ пробуждается, - восхищенно, словно слушая только себя, даже торжественно, произносил пан Александр.

И пан Тит, и пан Матюша замерли от неожиданности, от той резкой смены, которая произошла в последнее время с паном Александром.

– Мне думается, что нам нужно спешным порядком придумать какой-то праздник, и обязательно пригласить на него из Ружан приглянувшуюся пану Александру пани Марысю, иначе мы потеряет его безвозвратно. Увлеченность – самое хорошее лекарство для мужчины, – уже с теплотой в голосе и даже заговорческим тоном произнес пан Тит.

– Вообще, паньство, мы собрались обсудить главный для нас вопрос – намерены ли мы участвовать в предприятии пана Огинского. Мне кажется, что он на нас рассчитывает, и мы не имеем права оставаться в стороне. И идея представляется привлекательной. А вы мне даже не позволили рта открыть по этому поводу. Не выслушав, сразу же принялись осуждать, – с обидой в голосе произнес пан Матюша.

– А еще совсем недавно между нами было гораздо больше понимания. И почему все так быстро изменилось в жизни: паньство только и думает о своих предприятиях, прибылях, о том, как успеть пополнить доходы за счет строительства крепости и возможной военной компании, или же о том, как изменить мир на основе несуществующих идей.

– Не мы его изменили, а время, обстоятельства, которые подсказывают нам, что нужно жить не прошлым и стремиться вернуть это прошлое, а настоящим, реалиями, двигаться вперед и не пытаться перенести прошлое в сегодняшний день и сокрушаться, что получается все не так. Время другое, страна другая, жизнь другая, совсем с иным проблемами, нежели те, что были в Великом княжестве Литовском, - парировал пан Тит. - Давайте будем реалистами. Но у нас есть повод отвлечься от своих бесконечных разговоров о политике и военных приготовлениях. Мы все равно не в силах что-то изменить, можем только сочувствовать. Нас ждут уважаемые паненки и их незабываемое, ни с чем не сравнимое пение. Полина, кажется, готовится к помолвке с весьма уважаемым панычем Петром Скабронским.

– Да, он очень уважаем нынешними властями. Его даже пригласили для работ в крепости. Он – хороший инженер и заслужил расположение военного ведомства своей лояльностью, и я бы сказал, преданностью русским, – не без некой подковырки произнес пан Матюша.

– Паньство, не надоело ли вам делить всех на своих и пришлых, на наших и не наших? Паненки заждались нас наверняка, – распахивая двери своего кабинета и приглашая всех войти в залу, любезным тоном произнес пан Александр. А потом было как всегда чарующее пение Полины и Ванды. Обворожительные звуки заполняли залу, а Александр так и не смог за весь вечер отвести свой взгляд от дочери. Стать, гордо посаженная голова, открытое лицо, наполненные глубоким смыслом глаза – все выдавало породу и необыкновенное сходство со Станиславой. В манере держаться, грациозных движениях, легком взмахе руки, касающейся клавиш – во всем чувствовалось ее присутствие.

Думы о Станиславе отозвались грустью в его сердце. Им тогда не хватило совсем чуть-чуть, совсем немного времени, чтобы добежать. А они бежали с двух сторон: Лара, почуяв неладное, со стороны Титовки, он – с высокого берега Березины, завидев ее издалека сначала падающей на землю, а затем корчащейся от боли. “Зачем? Зачем Станислава пошла тогда в Титовку, к Ларе?” – задавал уже много лет себе один и тот же вопрос Александр. И сам себе отвечал на него. Ей так хотелось перед появлением дитя на свет спросить цыганку о чем-то. Скорее всего, у нее было какое-то предчувствие, и ничто не могло удержать ее в усадьбе.

Она стала задумчивой, много говорила о постоянных видениях, просила не оставить ее дочь без внимания и назвать обязательно Вандой. Станислава почему-то была уверенна, что родиться именно девочка. Но ее не радовали обычные хлопоты, приготовления к встрече новой жизни. Станиславу преследовали тревоги и тоска. Она уже тогда тосковала, словно предчувствуя, что Ванде суждено жить без нее. Александр ненавидел Титовку с ее гаданиями, предсказаниями. Он считал, что они делают человека их рабами, заставляя жить ожиданием того, что обязательно должно сбыться, что предсказали. Это она забрала у него любовь, перевернув всю его жизнь”. И только развевающиеся на холодном осеннем ветру белеющие в темноте одежды, остались в его памяти уходящей от него навсегда Станиславы, почувствовавшей свой земной конец и устремившейся навстречу свободе. А крик младенца, разрывающий мрак осени, возвестил, что она нашла свое продолжение в рожденной жизни.

Александр вглядывался в образ Ванды, в родные и близкие черты, но что-то все равно не давало ему покоя, не позволяло полностью отдаться во власть музыки. “Взгляд, конечно же, взгляд. Именно таким он был у Станиславы перед уходом – глубокий, задумчивый, взгляд человека, замкнувшегося глубоко в себя. Что заставило Ванду так измениться? Что происходит с ней? За своими бесконечными спорами о смысле бытия, судьбах людей и отечества, я не заметил перемен, которые происходят с собственной дочерью”. Тревога, леденящая душу тревога, стала заполнять его душу.

 

Какое-то непонятное, необъяснимое чувство тревоги преследовало Ванду все последнее время. Она жила предчувствием чего-то такого, что пока еще не могла себе объяснить. Они пребывают в радостных приготовлениях. У Полины после Великодня, их главного дня, праздника всем праздников, впереди помолвка, а там и долгожданная свадьба. Они только и заняты этими событиями, которые занимают все их время и мысли. Надо так многое успеть. Наряды, подарки, гости, экипажи – все должно быть продумано до мелочей.

Но время от времени на какое-то мгновение в сознание врывалась тревога, словно напоминая о том, что о ней забыли, но она есть, существует. Это состояние быстро проходило, Ванда вновь погружалась в приятные хлопоты. Но подсознательно все равно не давали покоя какие-то потаенные, запрятанные глубоко во внутрь мысли. В такие мгновения перед ней сначала представал образ Леха, по которому так тосковала ее душа. Но он уходил, растворялся в неизвестности, все отдаляясь от нее. Сознание заполняли думы о Серже. Душа разрывалась от неведения. “Что случилось? Почему он не дает о себе знать даже таким обидным образом, как это было в Ружанах? Он будто исчез, растворился, но только не в моих мечах и ожиданиях”. Ванда боялась признаться себе в этом, гнала от себя всякие мысли о Серже, но они все равно возвращались к ней, но, только уже заставляя страдать еще более от неведения, от горьких дум, непонимания, что же хочет Серж от нее. Но и это было уже не важно. Ее сердце страдает, а грусть все больше отвоевывает себе места в ее сознании.

 

Тревога. Это чувство так знакомо стало Леху в последнее время. Он вновь живет ожиданием. По его подсчетам, скоро должен воротиться проводник. Им все сложнее становится переходить границу, она еще более укрепляется, а ему так необходимо быть на той стороне, успеть к назначенной встрече. Все складывается как нельзя удачно. Петр объявил о своей помолвке, в Слониме намечается большое торжество. Оно должно состояться как раз в эти дни. Лех начал высчитывать. По церковной традиции молодых не венчали в посты, под среду и пятницу, как постные дни, а также в субботу и под дни Господни, Богородичные и храмовых праздников. Обычно в церкви в воскресенье священник после литургии торжественно сообщает о венчании пары в следующее воскресенье. Значит и помолвка должна состояться в воскресный день. Это то время, когда он, если все сложиpтет?! В нем столько вольнодумства! А царь лоялен. Так что упрекнуть государя в том, что он ущемляет ваши, пан Матюша, права, грешно. Если вы рассчитываете на мило– Русский император затевает серьезную игру, игру, которая может существенно нарушить наши планы.pсть Наполеона, который вернет вам Речь Посполитую, то напрягите свой тонкий ум, и вы непременно придете к весьма неутешительному выводу. Создание Герцегства Варшавского еще вовсе ничего не означает. Все его обещания возродить Польшу за счет возвращения ей наших земель – иллюзия. Наполеону по большому счету нужна только польская армия Понятовского и польские ресурсы, база для пополнения своих продовольственных запасов, удобный плацдарм для начала подготовки наступательных действий. И кого вы тут от кого собираетесь защищать? – почти нравоучительно рассуждал пан Александр.тся, будет встречаться с/p их людьми в Гродно. А оттуда совсем недалеко до Слонимской усадьбы Петра. И тогда возможно осуществится его заветная мечта – он сможет увидеть Ванду! Она непременно будет там.

А пока он весь в ожиданиях проводника и скорой встречи с Владиславом. Нужно собраться с мыслями. Им предстоит долгий и нелегкий путь в Гродно - идти они будут по ночам, соблюдая все меры предосторожности, да еще в условиях начинающейся весенней распутицы. Уже получены некоторые сведения о готовящихся предложениях графа Михаила Огинского императору по поводу воссоздания Великого княжества Литовского на западных территориях.

Получены сведения и от Юзефа Понятовского, главнокомандующего войсками Герцогства Варшавского. Они тревожные. В них - серьезная обеспокоенность угрозой со стороны России, которая, по его мнению, все возрастает. Еще в начале года в своих донесениях саксонскому королю и по совместительству варшавскому герцогу Фридриху Августу 1 он обращал внимание, что от Либавы на Балтийском море до Гродно развернута более чем 70-тысячная российская армия, хорошо вооруженная и обеспеченная всем необходимым для того, чтобы в любой момент начать движение вперед. Еще только март, а Понятовский докладывает, что численность российских войск уже увеличена до 80 тысяч человек и сконцентрированы они в одном треугольнике: Вильня – Гродно – Белосток. Он высказывает опасение, что русская армия за два – четыре перехода от Гродно может достигнуть Варшавы и проглотить небольшое 30-тысячное войско Герцогства Варшавского в один присест.

В Гродно должны прибыть их люди. Будет там и пан Матюша? Он активно начал работать с Огинским над планом. Разговор будет сложным, каждый, несомненно, станет отстаивать свой прожект и правоту.

 

Платон чувствовал, что силы безвозвратно покидают его. Он пытался делать привычные движения, но это ему не удавалось. Хотелось сжать до боли в зубах кулаки и ощутить былую власть над телом. Но у него не получалось и этого. Жизнь медленно уходила. ”Как все странно. Еще совсем недавно я был наполнен недюжей силой и никогда не задумывался над тем, что со мной может что-то случиться. А теперь я беспомощен, слаб, и со мной никого нет рядом. Как это оказывается страшно, вдруг остаться одному, несмотря на то, что вокруг так много разных людей.

Но они скучены и напоминают одну однородную массу больных, изможденных. Эти люди, эти стоны. От них становится еще невыносимей осознавать свою беспомощность. Мне даже некого позвать на помощь, некому рассказать о своей боли. Ульяна… Ульяна…”, – словно сквозь сон пробивалось в его сознании до боли знакомое имя.

Но что-то в нем было странным. Он останавливался, затихал, чтобы вслушаться в непривычные звуки. “Да, я не ошибся. Это мои губы произносят: “Ульяна…”

Он никогда не называл ее по имени и было странным, что, вопреки воли, губы шептали его сами. “Ульяна…, Ульяна…”, – бормотал он уже в бреду. Ее образ с большими серыми печальными глазами то наплывал, то отдалялся, а он, собирая последние силы, пытался дотянуться до него, дотронуться, но этот образ уходил безвозвратно.

Что-то резануло по сердцу. Ульяна почувствовала внутреннюю тревогу. Сердце почуяло беду. Она металась. Распахнув дверь корчмы, никого не таясь, она выбежала на улицу. Постояв немного в замешательстве, еще не понимая, что же ей делать, кутаясь в наспех наброшенный старенький платок, Ульяна задавала один и тот же вопрос: “Что же делать? Сердце волнуется, стонет! Что же делать?” Ульяна бросалась то в сторону привычной дороги домой, на Каменку. Но тут же останавливалась.

Какая-то неведомая сила преграждала ей путь. Еще немного пребывая в сомнении, она резко развернулась, и уже бежала в сторону Березины, знакомого спуска, где начиналась дорога на Паричи. “Я должна успеть! Обязательно успеть! Платон! Ну, конечно же, Платон! Ему плохо. Я это чувствует своим бабьим сердцем”.

Ульяна не помнила, как нашла меж домов спуск к реке, как сбежала вниз и присоединилась к толпе таких же, как и она, почувствовавших беду. Кутаясь от холода в платок, Ульяна только сейчас обнаружила, что даже не успела набросить на себя хоть какую-то одежонку. Бил нервный озноб. Отворились ворота. На подводах повезли людей. Рассекая караван, на углу стоял направляющий, распределяя потоки по разные стороны: кого на Паричи, кого – за Бобруйск, в сторону бараков.

Ульяна замерла в напряженном ожидании, вглядываясь в изможденные бледные лица людей. “Ульяна… Ульяна…”, – вдруг послышался слабый незнакомый голос, больше напоминающий стон. Он был таким далеким. Но звали ее. Это она почувствовала нутром. Устремившись в его сторону, разрезая толпу, Ульяна с трудом пробиралась сквозь плотно стоящих людей. Шаг, еще шаг и перед ней ее Платон, совсем не похожий на того огромного человека, которому под силу было вмиг поднять телегу, или же взвалить на плечи кобылу.

От жалости сжалось сердце. “Если и его свалила болезнь, надломила могучее тело, значит, очень дорого заплатил он за кусок хлеба, за те гроши, которые перепадали и ей с детьми иногда. Тяжела, ох, как тяжела мужицкая доля и в этом вся их жизнь, без просвета, без надежды”. Слезы полились сами собой. Ульяна заголосила, припав к уходящей в сторону бараков телеге. Шаг лошади все ускорялся. Уже не поспевая за ней, Ульяна спотыкалась, падала в перемешанную с начавшим таять снегом грязь, поднималась и вновь устремлялась вперед.

Догнав телегу, она старалась не отставать и идти с ней рядом. Ульяна припадала к изголовью Платона, шептала ему какие-то слова, губами касалась его холодного лба, гладила развевающиеся на ветру волосы. Но силы покидали. Кто-то грубо оттолкнул ее. От удара о землю тело пронзила сильная боль. Ульяна распласталась на дороге, уносящей в неизвестность ее Платона. Военных отправят в госпиталь в Паричи на лечение, простой люд – в бараки недалеко от Бобуйска, чтобы избежать эпидемии в городе. Кто из них выживет? Кто из них воротится? Разве может кто-то сказать? Но каждый подспудно понимал, что впереди для этих людей – верная погибель.

– А.- а- а… А - а – а …, – неслось над опустевшей, погружающейся в вечерний мрак дорогой. Крик отчаяния вырывался из груди Ульяны. Он исходил от сердца, которое уже просто не могло выносить всю безысходность ее жизни. Чьи-то сильны руки подняли ее с земли. ”Иди домой, если есть куда идти. Не ты одна. Вон сколько люду без кормильца осталось. А сколько еще всего впереди. Доля наша такая и крест нам этот нести всю жизнь. Поди, дети остались. Об них теперь твоя забота”.

 

Ульяна не помнила, как долго плутала в потемках по разбитым распутицей бобруйским улицам, спотыкаясь, падая, поднимаясь и вновь куда-то устремляясь. Ноги сами привели ее к корчме, перед которой только и хватило сил опуститься прямо у порога.

– Ульяна, Ульяна - у двери, - тихонько произносила Глаша, крестясь, боясь, что Роза сейчас учинит скандал.

– Так чего стоишь? Идите за ней! Еще кто увидит!? И чего это она выдумала, куда-то бегать без спросу! – входя в свое привычное состояние повелительницы, почти уже кричала Роза.

– Не дышит она, лежит без движений, что и делать-то - не знаем, - опустив голову, словно в чем-то винясь, еще тише проговорила Глаша.

– Так чего же ты молчишь! - уже в голос кричала Роза.

 

Сознание медленно возвращало ее к жизни. Слышалось, что кто-то что-то говорил ворчливым недовольным голосом. Ему кто-то отвечал тихим спокойным тоном. Потом все затихало вновь. Тишина воцарялась такая, что слышна была только игра потрескивающего в печи огня и перешептывание языков разгоревшегося пламени. Ульяна боялась открыть глаза, не понимая, что с ней происходит и где вообще она находится.

Чьи-то заботливые руки прикладывали ко лбу прохладную повязку, затем подносил теплое питье и очень просил хотя бы пригубить. Сон. Она пребывала во власти сна, и пробуждаться вовсе не хотелось. Его нарушило вновь не прекращающееся ворчание. Так мог причитать только Шмерка. Прислушавшись, она поняла, что это он корит домочадцев из-за нее. “Зачем взяли в дом? Зачем выхаживают? Бедному Шмерке и так некуда деться, а тут еще приблудных в дом собирают! А неприятностей сколько может быть!” Ульяна собрала все свои силы, чтобы подняться и уйти. Но кто-то заботливо уложил ее вновь. Ульяна сделала над собой усилие, и на сей раз, смогла открыть глаза.

– Очнулась, – с облегчением вздохнул кто-то.

Голос был до боли знакомый. “Мира! Конечно же, Мира!” – пронеслось в сознании Ульяны. А та уже радостно кружилась по комнате.

– Ульяна вернулась! Ульяна вернулась! Значит, когда спадет распутица, можно будет открывать пошивочную мастерскую! Для этого уже почти все готово! – приговаривала Мира, продолжая кружиться под удивленные взгляды Шмерки и Глаши, явно не понимающих, при чем тут Ульяна.

– А Ульяна всех обучит там премудростям кройки, – уже твердым голосом произнесла Мира, остановившись, наконец. – Вы представляете. Ульяна будет кроить, мастерицы шить, а мы будем продавать! Выгода-то какая! Я уже все посчитала!

При этих словах Шмерка притих, о чем-то призадумался, словно подсчитывая что-то в уме. Но не успел он придти к какому-то выводу, как Мира уже излагала свои соображения.

– Надо быстрее бежать к Менделю и Пине сообщить, что скоро можно начинать! – только и успела произнести Мира.

В мгновенье дверь за ней затворилась. Мира спешила уже в сторону керосинки.

 

Шмерка сначала оторопел, все еще не понимая, что происходит в его доме. Приблудная нищенка, вокруг которой суетятся домочадцы, радостная Мира, какие-то ее планы, неизвестные ему, но, видимо, понятные Менделю и Пине с керосинки. Грустные мысли брали над ним верх. Шмерка по привычке опустился на скамеечку в углу за печкой. Почему-то тяжело было на душе. Шмерка все еще смотрел в ту сторону, где только что была его Мира. Наверное, надо радоваться, что у него такая дочь – добрая, заботливая, смекалистая и даже предприимчивая, совсем как любимая Эсфирь. Но гложила тоска по прошлому, ушедшему безвозвратно времени. “Как все изменилось в нашей жизни, – который раз отмечал про себя Шмерка. – Мире скоро 15. Ей давно пора замуж. И Мовшеле скоро 18. И он обязательно должен жениться, чтобы не нарушить еврейских законов и выполнить их сговор. Но Мовшеле все нет, а Мира думает, как им выжить, и вовсе не помышляет о замужестве. А он ведь вырастил ее такой, какой должно быть истинной еврейской жене, такой, как сказано в Толмуде.

Она и спокойная, скромная, хорошо воспитанная, мудрая и разумная, и в то же время энергичная. А все это потому, что воспитал я ее в традициях хуцпы – очень любил, подчеркивал, как она умна, поощрял и хвалил за каждый добрый поступок. Я учил ее не бояться неудач, браться за любое дело, не боясь, что не все будет получаться. И Мира выросла такой.

Но все равно на душе грустно. Разве о такой судьбе для нее мечтал Шмерка. Разве думал он, что так сложится их жизнь. А вдруг она приглянется какому-нибудь русскому офицеру? Я ведь нередко замечал в корчме, как новые господа бросали на Миру свои взгляды”. От одной только мысли о возможности такого, Шмерке стало не по себе. “Прочь! Прочь страшные мысли! И почему они пришли ко мне именно теперь?” – пытался гнать от себя тревожные думы Шмерка.

Смешанные браки? Какой позор! Ну, если королевская грамота еще с 1548 года запрещала женщине выходить замуж за еврея, турка и татарина, то почему еврейская девочка должна выходить замуж за человека другой веры, хоть и снят уже этот запрет? Но надо же принимать христианство?! Нет! Не бывать этому! Никогда!“ - негодовал Шмерка так, будто все уже произошло. Роза и Глаша, заметив явную перемену на лице Шмерки, да еще не в лучшую сторону, поспешили в корчму.

 

Мира проделала немалый путь в сторону керосинки, но что-то останавливало ее, не позволяя двигаться дальше. Приостановившись, она стала вслушиваться в биение своего сердца. Оно подсказывало, что нужно идти в обратную сторону. “Да, это – Михаил. Это думы о нем не дают мне покоя”. Дела, новые заботы, приглушили воспоминания, но не смогли вычеркнуть из сознания. Где-то подспудно он всегда присутствовал в ее жизни. Мира в который раз осознала, что все это время хранила его образ в свое душе.

Резко развернувшись, она направилась в сторону форштата. Под ногами хлюпала грязь ранней весенней распутицы. Раздражало ее неприятное чавканье. Не успев вытащить одну ногу, Мира другой тут же проваливалась то в рыхлый снег, то ступала в образовавшуюся лужу. Но она не замечала, что напрочь промокли ноги, что холодный ветер ранней весны обдувает со всех сторон. Ловко перескакивая через стихийно образовывающиеся ручейки, Мира минула площадь, костел и быстро устремилась туда, где вот-вот за поворотом должен был открыться вид на форштат.

Сердце билось так же, как в том далеком августе, когда она каждый раз с замиранием сердца подходила к этому месту, сначала сильно зажмуривая глаза, а затем резко их открывая, чтобы убедиться, что арестантов уже выпустили. С легким сердцем она выбегала на прямую дорогу, ведущую к площади, устремляясь навстречу долгожданной встречи. Вот и теперь Мира зажмурилась и, постояв так немного по привычке, резко открыла глаза. И оторопела от неожиданности. Ее встретила пустота и тишина, тишина, от которой хотелось закрыть уши и бежать, бежать подальше от этого места.

Над пространством повисла какая-то безжизненность, словно и не было тут никакой жизни вовсе. Мира не могла поверить, что такое возможно рядом с суетой разрастающегося города, большим количеством его жителей, военных, пришлого мастерового люду. Невольно вслушиваясь в тишину, ее привлек шуршащий звук. “Да, я не ошиблась. Откуда-то выметают сметье. Да это же Федор! Он, наверняка должен быть здесь!” – мгновенно пронеслось в сознании. Мира, насколько это было возможно, уже бежала по узкой тропе, образовавшейся посреди таявшего снега на деревянной мостовой, спотыкаясь, проваливаясь в снег, и вновь выбираясь из него.

“Федор! Федор!” – кричала Мира, едва преодолев мостовую.

Снизу на нее уже смотрел сначала удивленно, а затем признав и расплывшись в улыбке, Федор. Она была такой искренней, что Мире очень хотелось броситься к нему в объятья, сказать какие-то добрые слова, которые говорят очень близкому человеку. Но его огромный, как ей казалось, рост, а от этого и суровый вид, сдерживал вырывающиеся наружу эмоции. Она резко остановилась перед ним, не решаясь сделать шаг навстречу. А Федор уже улыбался свой широкой улыбкой, хоть и старался сохранять неприступность.

– Барышня, ах, барышня, как же вы расцвели! – приговаривал он.

Но, сумев справиться с нахлынувшими чувствами, и даже притопнув ногой, выставляя вперед угрожающих размеров метлу, сурово произнес:

– Шли бы вы, барышня, домой! Негоже молодой и такой приметной девице ходить далеко от дома по неприглядным местам, да еще одной!

Но потом, вновь расплывшись в улыбке, не сдержав эмоций, произнес уже подобревшим голосом:

– Шли бы вы домой, барышня. Нельзя вам ходить так далеко от дома. Да и отец ваш так печется о вас!

Но, увидев волнение Миры, взгляд, которым она окидывала опустевшие бараки, да раскрытые ворота, тихо произнес:

– Нет тут с того часу арестантов, а эти холупы сносить скоро собираются. Вот и сюда скоро крепость придет.

На лице Миры отразилась такая растерянность, что Федору показалось, что она вот-вот расплачется.

– Да не горюйте вы так, барышня. Поговаривают, что помиловал царь вашего Изобретателя и еще несколько арестантов, что мастеровые очень. А вот где он? Люди разное говорят. Кто-то в городе его видел, вроде бы возле корчмы, а кто – в крепости в госпитале, среди тех, кого эпидемия свалила. А может, так, показалось? И что с ним на самом деле стало, так толком никто и не знает.

Но Мира уже не слышала последних слов Федора. Ноги сами несли ее в сторону корчмы. “Жив, жив, жив”, - только и отстукивало сознание. Но эмоции брали верх. “Как же так? Всю осень и зиму я провела в корчме, но не смогла заметить, что Михаил бывает там?” Она так спешила добежать до нее, что уже не замечала, что сполз на плечи платок, что разбросались косы, и что она больше не обращает внимание на грязь под ногами. Когда же завидела знакомую корчму, еще больше забилось сердце. Казалось, что если она распахнет дверь, то обязательно увидит его. “Теперь – главное успеть, не опоздать. Надо спешить!” – подгоняла она себя. Собрав все свои силы, Мира потянула на себя тяжелую дверь и буквально ворвалась в корчму. Не обращая внимания на окрики Розы и причитания Глаши, она распахивала дверь сначала в черную залу для простого люду, затем в белую, вглядываясь в лица посетителей. Но, не увидев в них знакомые черты, тихо побрела к кухне, волоча по полу сползший окончательно платок, и опустилась на скамеечку возле печи. ”Как так могло получиться? Михаил был где-то совсем рядом, а я его не увидела“. Досада, растерянность. Откуда-то издалека стали всплывать в памяти отрывистые картины прошлого. Почему-то вспомнился холодный дождливый осенний вечер, когда ей на пути встретился Платон с какими-то незнакомыми людьми. Она тогда еще испугалась, отпрянула, и ей даже показалось, что перед ней – Михаил. А это, оказывается, был он! От обиды Мира заплакала, по-детски размазывая кулачками стекающие по лицу слезы. Рядом стояла ничего не понимающая Глаша и замершая в изумлении Роза.

 

Михаил возвращался к своему делу трудно. Было огромное желание работать, работать и работать, делать это до изнеможения.

Хотелось испытать ту усладу, то наслаждение, которое всегда наступало после успешно выполненного проекта. Но прежних ощущений почему-то не было. Вроде бы он и вернулся к любимому занятию, но все равно не было тех чувств, которые он испытывал ранее, не было былой удовлетворенности. Михаил вслушивался в себя, пытаясь ответить на вопрос: “Что же произошло с моими чувствами, с моей душой? Что изменилось в настроении? Что происходит в жизни, которая окружает меня теперь?”

Он много размышлял на эту тему в последнее время и в какое-то мгновенье понял, что не хватает былой обстановки, былого окружения, и к его удивлению, даже Сержа. Они всегда много спорили, не соглашались друг с другом, могли говорить даже не лицеприятные слова, обижаться и не разговаривать. Но все равно они были командой единомышленников – он, Герстен и Серж. И возможно именно та среда, та обстановка позволяла в жарких дискуссиях рождать истину, создавать удачные проекты, предлагать смелые решения. “Но что же произошло на самом деле и почему случилось все именно со мной, с ними? Кто стоит за всем этим на самом деле? Серж? Герстен?”

Но по прошествии времени Михаил все больше убеждался в том, что не все так просто. А подслушанный когда-то разговор в корчме двух абсолютно незнакомых людей из местных убедил, что за всей этой историей кроется какая-то непонятная для него игра, в которой он стал проходной пешкой, а возможно партию разыграли так, чтобы всем определить роли – положительные, отрицательные, и отвести от себя подозрение? “Но где тогда Серж? Он избегает встречи с ним или же что-то случилось?”

Все нахлынувшие чувства, предположения и воспоминания не давали покоя, его раздирали сомнения. Сначала он чувствовал колоссальную потребность в привычной среде, традиционных спорах. С другой стороны душа отвергала эту среду с ее лживыми отношениями, которые были так неискренни. Они работали, а кто-то, оказывается, уже строил планы в интересах личного обогащения. И они, а среди них – и он, кому-то этому очень мешали. Но чем они, простые инженеры, могли помешать, стать на чьем-то пути? Вопросы, вопросы, вопросы…

В крепости все так напряжены, обеспокоены тем, чтобы успеть в отведенные очень короткие сроки выполнить поставленные задачи, и люди собраны самые разные. А он даже не знает, кто на что способен, в какой области специалист. И все это не дает возможности работать быстро, двигаться вперед. Михаила раздражало, что они топчутся на месте. Руки делали привычные движения, подчиняясь воле сознания, но мысли все возвращали и возвращали его в прошлое.

Наверное, есть такое свойство памяти – самые важные эпизоды, каким-то образом повлиявшие на события, сохранять где-то далеко в своих глубинах, а потом появляться именно тогда, когда о них уже и вовсе забыли. И как долго хранила его память какие-то детали, которые казались даже не нужными и по этой причине остались, вроде бы незамеченными. И только теперь, когда его сознание до мельчайших подробностей уже который раз прокручивало события тех дней, неожиданно всплыли картины прошлого, люди, случайно, или же не случайно появившиеся, и на которых тогда просто не обратилось внимание.

Это был период его увлеченности, влюбленности в Лиз. Натали, как всегда, кокетничала со всеми, попадавшими в ее поле зрения, завидными женихами. Но больше всего она была расстроена своей неудачей с Герстеном. Казалось, что он уже почти был в ее объятиях, но в последний момент ушел от конкретного разговора. Но Натали не теряла надежды и продолжала оставаться в их обществе, не забывая бросать обнадеживающие улыбки в сторону адъютанта Фелькерзама, который стал бывать у них гораздо чаще после того, как сам Фелькерзам создал оценочную комиссию и подчинил ее себе. Михаил все продолжал и продолжал покручивать события той поры в своем сознании. Они только приступали к проектированию типа крепости, которая могла быть построена на границе западных рубежей. Еще точно не были определены места строительства двух стратегически text-align: justify; важных оборонительных объектов в западных землях, но в предполагаемые места их расположения уже выезжали оценочные комиссии.

Они вели учет количества построек, жилых домов, подлежащих сносу в случае начала строительства. И, наверняка, уже тогда немало причастных к этому делу людей, знали, что сколько стоит, и на чем можно хорошо заработать. Видимо, уже тогда шел торг. И кто-то был очень заинтересован, чтобы крепость начали строить именно там, где торг удался. Теперь все зависело от инженерной команды, от ее заключения. Было так необходимо, чтобы она выбрала и предложила нужный вариант. Эти мысли пришли к Михаилу так неожиданно, что он сам испугался их. В памяти продолжали всплывать эпизод за эпизодом, лица людей, с которыми они постоянно встречались, что-то обсуждали, спорили. Теперь вспоминалось каждое слово, выражение лица, манера разговора. Михаил терялся в догадках. Все его мысли были сосредоточены на одном: ”Так кто же из них причастен ко всей этой истории?“

 

С приходом первых весенних дней природа, все живое начинали пробуждаться после затянувшейся холодной зимы 1811 года. Она была трудной для горожан, а еще труднее для селян. Дух приближающейся войны витал повсюду. Военные все прибывали и прибывали в Слоним, их становилось во много раз больше местного населения. По приказу свыше они спешили сделать стратегический запас продовольствия, заполнить склады на случай начала войны. Люди же роптали: налог в виде продуктов, зерна с каждого двора увеличивался.. Кто-то относился с пониманием к ситуации, осознавая, что случись что-то страшное, через Пинск, Слоним, Несвиж обязательно пройдут пути наполеоновской армии. Для этого не надо было быть стратегом, чтобы проследить его.

Именно тут располагались основные коммуникации, которые связывали эти земли через Мозырь с Волынью и Украиной, а через Рогачев - с центром России. Другие откровенно ругали всех и вся. Особенно усиливалось недовольство после того, как на постой стали определять солдат с полным довольствием. В иных домах их жило по шесть – восемь человек. Люди откровенно нищали. Особенно недовольна была шляхта. Поблажек не было никому. Она тоже вынуждена была сдавать продовольствие, брать на постой военных. Но первые лучи весеннего солнца словно примирили людей с их проблемами. Они ласкали, согревали своим нежным девственным, только зарождающимся теплом. Повсюду чувствовалось оживление. На Слонимские улицы возвращалась привычная суета. Местные жители жили надеждой, что впереди их ждут лучшие времена. Больше всего радовались торговцы. В городе появилось много военных, а это был явный признак того, что достаток придет в их дома.

Преобразилась и Слонимская усадьба, где вот-вот должны были начаться торжества по случаю помолвки Петра и Полины. Строительство еще шло полным ходом, но уже готов был дворец, который красиво нависал над рекой Исой, хозяйственные постройки, брама, пейзажный парк. Но и этот ансамбль, искусно вписанный в роскошный природный ландшафт, завораживал своей оригинальной архитектурой. Особенно красивым было место, где парковое озеро переходило в лесопарк. Отсюда открывались взору живописные картины Слонимской природы. Но, несмотря на внешнее величие, здесь накануне кипели нешуточные страсти. Кто-то предлагал сделать помолвку скромнее. Кто-то настаивал на празднествах, каких еще не видовали в этих местах. Не посрамить род, показать состоятельность, подчеркнуть знатность нужно несмотря ни на что, несмотря ни на какие трудности. Настоящий шляхтич, если даже и затягивает потуже пояса, не должен подавать вида, что у него возникли трудности.

И вот, наконец, настал долгожданный день. С Рыночной, Жировичской, Мостовой, Ружанской улиц к центру подтягивались горожане, чтобы стать свидетелями и соучастниками празднеств. По тем приготовлениям, которые велись в последние дни, было понятно, что по помпезности, торжественности, они не будут уступать тем, что устраивались в других усадьбах округи.

В полдень весеннюю тишину города нарушили разноголосые звуки слившегося в едином звучании духовых инструментов придворной капеллы. Она шествовала впереди парада, разряженная в яркие одежды, исполняя торжественные марши. За ней двигалась открытая золоченая карета, в которой находилась ослепительной красоты Полина. Запряженная шестью белыми, как молоко, испанскими скакунами, с двумя лакеями и гайдуком за повозкой, по одному маленькому пажу на ступеньках с каждой стороны в красивых ярких костюмах, - кортеж поражал своей роскошью и изысканностью. Такой же кортеж, только запряженный шестью английскими гнедыми, вез жениха. Когда же они выехали на площадь перед усадьбой, Полину и Петра вышел встречать его отец. Обнявши сына и будущую невестку, когда они упали к его ногам, дал им свое благословение. Запели певцы, заговорили музыки, многочисленные гости выстроились для поздравлений. Толпа гудела, ликовала от восторга, особенно когда в парке устроили фейерверк.

Ванда только успевала узнавать знакомые лица. Самые многочисленные были Сапеги – дальние родственники Петра. Гедройцы, Пацы, Потоцкие, Радзивиллы. Казалось, торжество собрало тут все именитые фамилии, чтобы на время примирить их, таких разных в жизни по своим взглядам и пристрастиям. Сколько помнила себя Ванда, только и было разговоров, что кто-то упрекал кого-то за излишние реверансы в сторону русских, чрезмерную лояльность царю. Кто-то ругал Наполеона за нерешительность. Кому-то не нравились новые порядки. Но теперь они были одинаково любезны, приветливы, учтивы и стремились покорить всех своей добротой и обаянием.

Ванда раскланивалась с гостями, среди которых было много тех, с которыми они приятельствовали, ловя на себе восхищенные взгляды. Но в какой-то момент поняла, что пропускает их мимо себя, оставляя без внимания, и ограничиваясь легким поклоном и любезной улыбкой. Но кого она искала в яркой шумящей толпе возбужденных людей? Душа волновалась. Взгляд остановился на русских офицерах. Она вглядывалась в лица каждого из них до неприличия пристально. Наступало ощущение медленно подступающей пустоты и разочарования.

Она продолжала отвечать на чьи-то приветствия, раскланиваться, но мыслями была уже вовсе не здесь. “Где же Серж?”, – неожиданно ворвался в ее сознание вопрос. “Его нигде нет! Что-то случилось! Наверняка что-то случилось!” В мгновенье вспомнились и его слова о том, что им надо спешить, и его необузданная страсть, сдержать которую было невозможно, неуемную энергию, с которой он стремился все успеть – оказать всем знаки внимания, раскланяться в любезностях, обаять очередную красавицу. Ванда почувствовала, как опустошается ее душа. “Что это? Что происходит со мной? Неужели все мои приготовления были ради Сержа? Его нет, и ей вовсе становится неинтересно и торжество, и люди, которых она так давно не видела и стремилась к ним душой, и любимые Полина, Гражина. Что же происходит со мной?”

Внимание привлек до боли знакомый голос. Он сыпал комплименты. ”Это же Герстен! Он, наверняка, знает, что с Сержем!“ Ванда, не обращая внимание на то, что кого-то толкнула, кого-то неосторожно задела, через всю залу устремилась в его направлении.

 

Ждали осведомителя. Он должен был возвратиться со дня на день из Слонима. Музыкант придворной капеллы, в его задачу входило внимательно вслушиваться в разговоры гостей, особенно русских офицеров, собирать информацию о настроениях людей, их отношении к новым порядкам и военным приготовлениям. Если замечалось что-то серьезное, если он улавливал озабоченные лица, возбужденные разговоры, тут же должен был брать в руки скрипку и направляться в ту сторону, ненавязчиво начинать тихонько подыгрывать красивую мелодию и в этот момент запоминать, о чем спорят высокие особы, что обсуждают. Теперь для них очень важна была информация о дислокации российской армии.

В Слоним все прибывали и прибывали военные. Необходимо было знать их окончательное количество. Затем всю полученную информацию они должны собрать воедино, сопоставить с предложениями Михаила Сокольницкого, близкого к Наполеону человека, который советует императору не только обратить внимание на русские провинции былой Речи Посполитой. Он полагает, что именно тут развернутся основные бои французской армии – на Немане, Березине и недалеко от Смоленска. Поэтому, кроме военных приготовлений, Сокольницкий предлагал начать работу по организации на этих территориях партизанского движения, конечной целью которого должно стать восстание. Выполнить эту задачу и возглавить подготовку к нему, по мнению Сокольницкого, может только князь Михаил Радзивилл, авторитетный среди шляхты человек. А вот местом сбора ополчения он советовал выбрать Воложинские леса с их огромной территорией, аж до самого Понемонья, где удобно собрать всех: и шляхту, и простой люд со всего западного края.

Информацию ждали и из других регионов. Польско-французские агенты были разбросаны по всем западным губерниям. Времена наступали тревожные, и необходимо было знать все до мельчайших подробностей. Артисты, музыканты, торговцы, землемеры, монахи, другой люд в Минске, Могилеве, Гродно, Бресте, да и во всех других городах и местечках края были очень удобными осведомителями. Они проходили беспрепятственно, не вызывая никаких подозрений там, где было невозможно пройти шляхтичу или известному человеку. Они пробирались туда, где собирались люди, располагающие нужной им информацией, где служивое чиновничество, простой народ говорили, что думают на самом деле, оценивают ситуацию такой, какой она есть. Благодаря этому они так быстро смогли воспользоваться ситуацией с закупкой продовольствия в приграничных районах, когда стали предлагать за него цену в несколько раз выше, чем предлагала местная власть, часто забирая все бесплатно. Они смогли поднять волну недовольства среди местного населения, да еще сделать так, чтобы склады для русской армии заполнялись зерном, продовольствием медленнее, чем им этого хотелось.

Ждали они и очень важную информацию от Ал pНад пространством повисла какая-то безжизненность, словно и не было тут никакой жизни вовсе. Мира не могла поверить, что такое возможно рядом с суетой разрастающегося города, большим количеством его жителей, военных, пришлого мастерового люду. Невольно вслушиваясь в тишину, ее привлек шуршащий звук. “Да, я не ошиблась. Откуда-то выметают сметье. Да это же Федор! Он, наверняка должен быть здесь!” – мгновенно пронеслось в сознании. Мира, насколько это было возможно, уже бежала по узкой тропе, образовавшейся посреди таявшего снега на деревянной мостовой, спотыкаясь, проваливаясь в снег, и вновь выбираясь из него.pександра Сапеги, проверенного годами и преданного идее человека, личного друга отца. От его выводов, наблюдений зависела встреча в Гродно. Как никто другой он знал обстановку в крае. Благодаря его усилиям в западных землях организована настоящая агентурная сеть. Оказывается, еще с 1806 года через Брестскую мытню на той стороне получали ценную информацию. “Сколько же я потерял времени на поиски нужных связей, единомышленников. Приготовления шли очень давно, а я об этом ничего не знал”, – с горечью уже в который раз подумал Лех.

Но волновалось сердце и от осознания, что пан Александр Сапега уже скоро прибудет, оно начинало биться еще сильнее. Он ведь в Слониме на торжествах, а там – его Ванда. Это пан Александр, а не он будет наслаждаться ее чарующим пением, видеть горящие восторгом глаза, касаться ее узкой руки, выводя изысканную, грациозную, в центр залы для танца. Застонала душа. Она с неудержимой силой стремилась в Слоним, но только полученная от пана Сапеги информация сможет дать ответ: отправляться ли ему туда, или же возвратиться обратно с проводником, так и не увидев Ванду.

“Какие все-таки наступают тревожные времена”, – вновь отметил про себя Лех. – Внешне pвсе остается вроде бы по-прежнему. Но в глаза бросается тревога. Теперь ей охвачены, кажется, все. Если раньше среди простых людей чувствовалась напряженность, то сейчас сплошь обеспокоенность, даже страх. Он проявлялся во всем, и, к сожалению, в том, как их встретили на хуторе преданные им и проверенные люди. Не было привычного уюта, приносящего после долгой и трудной дороги покой домашнего очага. Не так хлебосолен был стол, не чувствовалось былого радушия, даже огонь в печи потрескивал не так приветливо, как казалось раньше. От него отдавало холодком. Создается впечатление, что люди устали от всего: от русских военных, от поляков и шляхты, приходящих к ним с другой стороны, от всех, кто появлялся в доме с очередным приказом, просьбой, либо просто что-то расспросить”.

Скрипнула калитка, в тишине отчетливо послышались шаги. Ступали осторожно, но уверенно. Значит – свои. В дом бесшумно сначала вошел проводник, хозяин хутора. Осмотрев быстрым взглядом гостиную, он подал знак. Также бесшумно из темного пространства открытой двери в дом вошел простолюдин в поношенной старой одежде. Но вот выправка и умный зоркий взгляд, которым он окидывал гостиную, выдавали, что перед ними совсем непростой человек. Еще мгновенье, и лохмотья сброшены. Пан Александр предстал перед ними во всей свой стати.

 

Никогда еще не было среди них таких острых дискуссий. Встретились они тайно, к хутору, что был недалеко от ГроОт жалости сжалось сердце. “Если и его свалила болезнь, надломила могучее тело, значит, очень дорого заплатил он за кусок хлеба, за те гроши, которые перепадали и ей с детьми иногда. Тяжела, ох, как тяжела мужицкая доля и в этом вся их жизнь, без просвета, без надежды”. Слезы полились сами собой. Ульяна заголосила, припав к уходящей в сторону бараков телеге. Шаг лошади все ускорялся. Уже не поспевая за ней, Ульяна спотыкалась, падала в перемешанную с начавшим таять снегом грязь, поднималась и вновь устремлялась вперед.дно, пробирались тоже тайно, каждый своим путем в обход селений только им известными путями. Пан Сапега подтвердил их опасения. Русским хорошо известно об активности наполеоновской агентуры, и чтобы нейтрализовать ее действия, не допустить утечки информации, в военном ведомстве Барклай де Толли начата работа по укреплению своей разведки. Получены сведения, что вот-вот государь подпишет указ о создании Особой канцелярии, которая займется только сопротивлением французской и польской разведке. Понятно, что основное внимание будет обращено к Литовско-Гродненской губернии.

Слушали пана Матюшу из Слуцка. Для Леха так непривычно было видеть его одного без пана Тита и пана Александра, друзей и вечных спорщиков. “Неужели время развело и их?” – задавал себе вопрос Лех. “Неужели каждый из них остался при своих интересах и судьба отечества их больше не волнует? А может, они понимают ее по-своему?”

Пана Матюшу слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одного сказанного им слова. А он чеканил их, словно стремясь еще раз подчеркнуть глубокую убежденность в своей правоте. Подтверждалось все: и информация о восьми губерниях, которые должны образовать Великое княжество Литовское, и об особой персоне со званием императорского наместника с титулом его Высочество, и о статуте, и о должностях, на которые могут назначаться только уроженцы предполагаемого княжества. Когда же улеглись первые эмоции, верх взял трезвый расчет и каждый из присутствующих, уже отстаивая свою точку зрения, пытался изложить ее наиболее доступно и понятно. – Ваше желание и стремление поддержать пана Огинского в его проектах уважаемо. Но стремиться стать свободными с помощью и при участии царизма? Это что-то новое! – высказывал свои сомнения Александр Сапега. Если вы даже и сможете убедить государя в правильности своих идей, вам все равно реализовать их не даст его ближайшее окружение. Никто не позволит упустить столь привлекательный край как западный, а у русской элиты здесь земли, имения, щедро подаренные ей еще во времена матушки императрицы. Не забывайте это! Да и поддержка царя вовсе не бескорыстна. То, что государь заигрывает с вами, играет в вашу любимую игру, преследуя свои цели, очевидно. Всем понятно, что государь, начиная эту игру, все очень хорошо продумал. Он стремится таким образом сократить, свести на нет французское влияние в своих “польских губерниях”, укрепить позиции. Царь демонстрирует в очередной раз, что он тонкий и умный политик, делает все, чтобы избежать столкновения с Наполеоном. И вы, пан Матюша, и те, кто вас прислал, чтобы переубедить нас, глубоко заблуждаетесь, – переходя вновь на эмоциональный тон, горячо заговорил пан Сапега. Лех предельно точно изложил пожелания Домбровского и соображения по поводу начала быстрой организации воинских формирований, организации партизанского движения и подготовки восстания, как альтернативу изложенному паном Матюшей плана. Но по всему было видно, что прожект Огинского задел за живое. И все присутствующие только то и делали, что возвращались к нему вновь и вновь. Но пан Матюша стоял на своем.

– Паньство, план Огинского идеален. Вы только подумайте, сколько сил и средств мы сможем сэкономить, если сосредоточимся ни на поддержке разбросанных по обе стороны границы полков, легионов, просто организации людей, разделяющих одни идеи, а начать действовать сообща. В единстве – наша сила. И здесь, на этой стороне, мы сможем сделать многое. Поверьте, если мы сумеем создать Великое княжество Литовское в границах Российской империи, то противостояние отпадет само собой. Мы будем представлять силу, с которой государь просто не сможет не считаться. Нужно спешить.

– А вы не боитесь, досточтимый пан Матюша, весьма печальной перспективы, например, гражданской войны между жителями Княжества Варшавского и поляками, что живут на русской территории, - парировал пан Сапега. - Вы не подумали о том, что не всем придется по душе эта идея и не все ее поддержат. Я еще раз подчеркиваю – государь использует вас, тянет время для решения своих военных задач – побольше взять от этих земель – рекрутов, фуража, звонкой монеты, продовольствия. Наши земли уже обескровлены. Разве вы этого не замечаете?

– А разве вы не замечаете, что ваши усилия поднять восстание там, где идет сосредоточие военных, где возводятся военные, оборонительные объекты, бессмысленно. Неужели вы не понимаете, что Наполеону нет никакого дела до нашей с вами независимости, что в ней, в автономии, больше заинтересован русский царь,- не соглашался пан Матюша.

Близился рассвет, а споры не утихали. По большому счету они ни к чему так и не привели. Каждый оставался при своем мнении, и выполнить ту задачу, которую ставил каждый – убедить в необходимости объединиться, так и не выполнили. Да, все стремились к объединению, но вот какую объединительную стратегию принять, так и не договорились. Но надо было расходиться. Вот-вот забрезжит рассвет, а это не лучшее время для передвижения. Покинуть хутор они должны так же тайно, как и прибыли сюда для важной встречи. В комнате оставалось все меньше и меньше людей. Когда-то все они были едины в своих мыслях, устремлениях, в своих действиях. Теперь же цели у них вроде бы и одни, но они как никогда на распутье. Скверно то, что каждый стремится отстаивать свой вариант. Вот и пан Матюша, виновато улыбаясь, раскланиваясь со всеми, покидает дом, уходя вершить, как ему кажется, великие дела во имя их идеи, но уже совсем с другими людьми. Он остался непонятым ни ими, ни своими друзьями. Глядя на этих людей, Лех заметил про себя, что расходятся они не как обычно, одной дорогой, а выбрав разные пути, и в разные стороны. А когда-то, еще совсем недавно, все было по-другому…

“Неужели пан Сапега так и уйдет, ничего не сказав мне?” – с замиранием сердца думал Лех, глядя, как тот о чем-то приглушенно переговаривается с хозяином. Пан Сапега словно почувствовал его волнение, прервал разговор и резко обернулся. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза: изучающий взгляд пана Сапеги и молящий Леха. “Мне неизвестны причины, но паненка Ванда слишком быстро покинула усадьбу. Я ничего не могу вам сказать, мой юный друг, – тихим голосом произнес пан Сапега. Поклон всем нашим”, – также тихо произнес он, и, бросив в его сторону подбадривающий взгляд, обняв хозяина дома, растворился в предрассветной мгле, заставив еще больше волноваться его и без того растревоженное сердце.

“Что-то случилось, что-то, наверняка, случилось такое, что заставило Ванду покинуть и усадьбу, и торжество, и любимую Полину. Но что?” Душа Леха металась. “Что же делать?” – задавал он один и тот же вопрос. “Мне скоро возвращаться, дела складываются совсем не так, как мы задумывали, разногласия преодолеть так и не удалось, надо принимать решение. Но и возвратиться, не увидев Ванду, не объяснившись, не узнав, что случилось, что происходит, он тоже не сможет. Распутица. Как она оказалась ни к стати. Это так удлиняет путь!” Лихорадочно работало сознание. “Но нет. Какую-то общую информацию я передам с Владиславом, а сам непременно должен отправиться в Бобруйск. Отец, наверняка, меня поймет”.

 

Жар то спадал, то поднимался вновь. Ванда уже не понимала, где сон, а где реальность. Но самым мучительным было пробуждение. На смену радужным краскам, яркому свечению, умиротворенности приходила леденящая сердце тревога, неведение, от которых становилось неуютно. Подступала душевная пустота. Она сопротивлялась, но бессильна была устоять перед стихией нахлынувших чувств. У Ванды появлялось только одно желание – побыстрее вновь погрузиться в бесконечный сон и найти в нем успокоение. Только он мог отстранить в ее душе наступавшее ненастье. Но и это у нее не получалось.

От бессилия Ванда начинала плакать. Вокруг суетились пан Александр, какие-то люди. По их разговору она узнавала голос лекаря. Ей давали какие-то капли, о чем-то просили, но все было бесполезно до тех пор, пока она не погружалась в мир покоя – сна. Иногда пробуждаясь, Ванда подолгу молчала. Не хотелось отвечать ни на какие вопросы, ни с кем разговаривать. Хотелось одного – тишины и одиночества. Только обдумав все, она сможет принять окончательное решение. Но покоя не давало поглотившее ее сознание одно имя.

“Серж, Серж, Серж” – отстукивало оно.

“Все это время я жила в радости, не обременяя себя заботами, музицировала, а он, оказывается, находился во власти эпидемии. А я даже не пыталась его искать. Серж один, без поддержки, возможно, ему необходима помощь и о нем некому позаботиться. А вдруг так все серьезно, что ему угрожает опасность. Но от него нет никаких вестей. Даже Герстен не знает, как его дела. Знает только то, что он все еще в Паричах. А если его отправят в Петербург, и я больше его никогда не увижу? Но я этого не переживу, никогда не прощу себе своего невнимания! И еще я не раз слышала, что из Паричей возвращаются не все. А вдруг случиться непоправимое? Больных становиться все больше и больше. В Бобруйске даже окрыли госпиталь. В крепости уже не хватает для всех мест”.

Ванда не в силах была сопротивляться эмоциям, хотя рассудок подсказывал, что нужно сохранять присутствие духа, все взвесить и продумать, как поступить, что она не должна давать волю своим чувствам. Когда же Ванда начинала прислушиваться к ним, то понимала, сколь сильно ее влечение к Сержу. Все сознание заполняли мысли о нем. Оказывается, они жили с ней все это время, и только теперь она поняла, сколь те глубоки. И от этого становилось еще тяжелее. ”Что я могу предпринять? Но не в моих силах что-то изменить“. Ванда буквально металась. То она принимала решение все бросить и мчаться в Паричи. “Но что я скажу отцу? Как воспримут мой поступок?” – задавала себе вопросы Ванда и тут же на них отвечала: “Как безнравственный шаг, достойный осуждения”. От понимания безысходности становилось горько на душе. Подступало ставшее знакомым состояние паники. Ванда ничего не могла поделать со своими эмоциями. Слезы вновь наворачивались на глаза. Когда же здравый смысл пытался одержать победу над чувствами, Ванда начинала лихорадочно искать варианты, пытаться ответить на вопрос: как правильно все же поступить?

“Гражина! Она так независима и мнение окружающих по поводу своих действий, поступков ее мало интересует. Даже в Ружанах на балу она позволяла себе не быть в обществе почтенных пожилых дам, которые всегда сопровождали юных особ, а быть в том обществе, где ей интересно. С ней можно поделиться, попросить что-то разузнать”, – первое, что пришло на ум Ванде. Но нет!” – тут же проносилось в ее сознании. На память приходила охота в Ружанах, горящие глаза Гражины и глаза Сержа. В них была такая же страсть, неподдельный интерес как и к ней тогда в их роковую встречу на заброшенной мельницы. Душу вновь заполняла пустота.

“Это все мои выдумки. Сержу я безразлична. Он на всех паненок смотрит одним взглядом. И что это я себе вообразила?” Но проходило время и душу вновь раздирали сомнения. Подступала тоска. Ванда тосковала так, что боль вытесняла все мысли. Когда же она утихала, лихорадочно начинался поиск других вариантов. “Феня! Ну, конечно же, Феня! Только ей можно доверить свою тайну, только Феня знает все мои переживания. И еще Полина. Совсем скоро она будет в Бобруйске вместе с Петром. Они вместе возвращаются из Слонима и остановятся у нас. Вот тогда через Петра, который в инженерной команде на крепостных работах, возможно, будет что-то узнать”.

Ванда резко встала с постели, первый раз после своей болезни. Кружилась голова точно так же, как и в Слониме, когда она услышала, что Серж болен и он в Паричах. Тогда все поплыло перед глазами, воедино слились люди, звуки музыки, голоса, улыбки. Окончательно Ванда пришла в себя только в карете, уносящей ее в Бобруйск.

Теперь же навстречу ей бежала радостная Феня, держа в руках шаль, чтобы поскорее набросить на плечи паненки, уберечь от прохлады. А потом, присев на канапе, они шепотом о чем-то заговорили, с опаской поглядывая по сторонам, боясь, что вот-вот появится лекарь и вновь отправит Ванду в постель.

 

– Лиз, вы снова грустите. Ну, сколько можно! Вы же все уже решили, и императрица одобрила ваш поступок. Остается только дождаться, когда же закончится эта противная распутица, и вы сможете отправиться в далекое путешествие в далекие западные земли. Натали закружилась вокруг Лиз, безмолвно сидящей на диване возле огромного, во всю стену, окна. Она проделывала грациозные движения, наполненные изяществом. Укутываясь в воздушную шаль, расправляя ее, подбрасывая в воздух и вновь красиво набрасывая на плечи, Натали при этом не забывала кокетливо улыбаться разместившимся в противоположной стороне диванной молодым господам, которые приготовились слушать нежное звучание арфы. Юные арфистки смущенно занимали свои места, заливаясь нежным румянцем. Им ведь предстояло исполнение перед офицерами Мурманского пехотного полка. Когда-то его заслуги отмечал даже сам государь! Для Натали видеть все это было невыносимо. Ее влюбчивое сердце трепетало, а душа стремилась туда, где вот-вот начнет завязываться новая любовная интрижка и кто-то другой, а не она окажется рядом с молодыми и весьма привлекательными офицерами. А тут Лиз со своей постоянной хандрой! С ней стало так не интересно! До невозможного не интересно! Ну что же делать, если им суждено вдвоем быть наиболее приближенными к императрице фрейлинами.

– Лиз, ну прекратите же, наконец, грустить, – нетерпеливо взывала она к подруге. Осознавая всю бесполезность этого занятия, Натали начинала злиться. Несколько успокоившись, она вновь предпринимала попытки вернуть

Лиз в привычное расположение духа.

– Вы только подумайте, Лиз! Вы увидите новых людей. Возможно, вас ждет романтическая встреча и тогда?!

Накинув на лицо летящую воздушную шаль, Натали, приняв мечтательный вид, опустилась рядом с Лиз.

– И не только! Вы увидите новые земли! Какие они? – уже задумчиво глядя сквозь огромные окна диванной в плотно застилающую пространство мглу, произнесла Натали тихим задумчивым голосом.

А потом, спохватившись от того, что вдруг вспомнила что-то важное, приблизилась к Лиз и заговорила тихим голосом, прикрываясь шалью так, будто боясь, что их могут подслушать.

– Лиз, я вам скажу такое! При дворе только и говорят об этих западных землях. Представляете, многие полагают, что они могут обратно отойти к Польше и что России их не удержать. Так там все неспокойно! А еще многие начали распродавать в тех местах свои земли, имения. Суворовы, говорят, уже все распродали окончательно. Представляете, Лиз, Кобринский ключ, второе по величине владение, подаренное Екатериной 11 в Литве фельдмаршалу, никто покупать не хотел, слишком много душ, земли. Так его частями несколько лет продавали. И граф П.А. Румянцев продал свое урочище, кажется, Плянты, и Городечно называются. А еще граф Илья Безбородко собирается продавать Геранены и Липнишки. Генерал Бенигсен уже продал 250 душ в Литве, подаренных ему за участие в подавлении восстания этого страшного Костюшки. Натали поежилась так, будто перед ней вот-вот должен предстать этот самый Костюшко. Но, собравшись с мыслями, она продолжила заговорческим тоном. Многие, в том числе и генерал Тормасов, да еще Ланские, говорят, что все это глупости. Русская армия сильна как никогда, и никому ничего Россия отдавать не собирается. И мне кажется это правдой. Зачем же тогда государь повелел строить крепость?! Но ее уже построили. А если ее уже построили, то зачем же отдавать тогда кому-то западные земли? – рассуждала Натали в надежде, что хоть эта ценная, добытая с таким трудом информация, пробудит у Лиз интерес к жизни и они, как и прежде, окунутся в привычную для них атмосферу, и живо начнут обсуждать последние сплетни двора.

“Какое мне дело до чьих-то земель?” – думала Лиз. Для нее теперь важно, как примет ее эта земля, а, скорее, люди, которые по воле судьбы и высочайшего повеления государя оказались там. В том, что она туда отправляется, сомнений не было никаких. А вот мысли о том, как все сложится, не давали ей покоя. Как она встретится с Сержем, Герстеном, и самое главное, с Мишелем? Каждый раз Лиз представляла себе это по-разному, теряясь в догадках. Но мысли сходились в одном: ироничная улыбка Герстена, сарказм в глазах Сержа, высказанная в лицо обида. Лиз представляла себе все это настолько реально, что на мгновенье ей даже казалось, что они находятся здесь, в диванной. Ее передернуло от возникших неприятных ощущений. “Но Мишель. Как встретимся мы? Что скажем друг другу? И скажем ли вообще? Захочет ли он говорить со мной? Оценит ли ее подвижнический поступок?” – задавала себе Лиз бесконечные вопросы и тут же пыталась успокоить себя сама. “Мишель всегда был благороден. Во всяком случае, он меня выслушает”. В этом она не сомневалась. На это и был расчет. У нее появлялся шанс, а там, как будет угодно богу. Но она надеется. Разве можно жить без надежды?

 

– Господа, мы напрасно спорим. Пора действовать. Механизм запущен, и усилия графа Огинского уже приносит свои плоды. Несмотря на все предостережения уважаемого князя Чарторыйского, некоторая консолидация крупных землевладельцев западных губерний вокруг идеи возрождения княжества Литовского уже началась. И заметьте, идет так успешно, что к концу года даже планируется съезд магнатов, причем разных взглядов и политических воззрений, – заметил министр иностранных дел Румянцев, вмешавшийся в разговор Сперанского и Барклай-де-Толли, свидетелем которого стал невольно.

– Князь стоит на своем, и он по-своему прав. Эту работу, действительно, нужно было начинать несколько раньше, – с некоторым сожалением в голосе произнес Барклай-де-Толли. – В западных землях очень тревожная ситуация, донесения разведки неутешительные. Наполеон активизировал свою деятельность у наших границ, а те же магнаты, о которых вы говорите, давно хорошо организованы, имеют четкий план действий на случай вторжения Наполеона. Уже негласно сформированы военные полки, которые готовы выступить на стороне французов. Не все так просто, господа! А идея Огинского, несомненно, интересна. И успех ее - в искренности и убежденности графа в том, что он делает. Для нас же – это выгодное предприятие. Оно может отвлечь значительную часть шляхты от мысли вступления в сговор с Наполеон, даже внести раскол в ее ряды, разобщить, что нам очень кстати. Но сделать все это надо было гораздо раньше, и не согласиться с Чарторыйским здесь нельзя. Создание Великого княжества Литовского в рамках Российской империи уже могло принести свои результаты. Я поддерживаю мысль князя, что слишком мало времени для организации его деятельности. Хотя польза от начатой работы очевидна. Есть реальная возможность ослабить симпатии к Наполеону со стороны местного населения.

 

– Да, я с вами согласен, – проговорил Румянцев. – Не все так однозначно. В успех предприятия графа Огинского верится с трудом, даже по той простой причине, что ближайшее окружение государя, и в первую очередь матушка Мария Федоровна, его любимая сестра Екатерина Павловна расценивают шаг царя как слабоволие и уступку местной шляхте. В предложенном графом плане они видят попытки расчленения и ослабления России в сложный период возможной войны с Францией. Да и консервативное крыло еще очень сильно. Большинство при дворе считают, что в предвоенное время необходимо наоборот всячески усиливать свое влияние в западных землях, а не ослаблять его и идти на поводу каких-то сомнительных идей, которые дают реальную власть шляхте. Он не успел договорить. Двери царского кабинета распахнулись, и адъютант его Величества государя императора кивком головы пригласил войти собравшихся, особо приближенных и доверенных лиц.

Государь нарушил сложившуюся традицию сначала выслушивать поочередно доклады, а заговорил сам. На сей раз, он говорил отрывистыми жесткими фразами. В них чувствовалась большая обеспокоенность ситуацией. Напряжение нарастало с каждой их встречей.

– Что касается плана Огинского. Для нас важно ни как будет организовано это самое княжество, а какие меры защиты будут предоставлены в наше распоряжение шляхтой, какие военные средства. Это – первое. Во-вторых. Перед нами стоит задача максимально обескровить те западные земли, где предположительно может проходить путь наполеоновских войск, в случае их нападения на наши территории. Мы должны сделать все, чтобы Наполеон не смог ничем воспользоваться в своих интересах. Поэтому приказываю Вам, господин военный министр, максимально увеличить количество рекрутов из западных губерний, и вывоз продовольствия для нужд армии. В-третьих, мы должны сделать все, чтобы ослабить симпатии жителей западных губерний к Наполеону.

Государь кивнул в сторону Сперанского. Тот уже докладывал о том, что подготовлены предложения на этот счет и, по его мнению, могут существенно повысить авторитет царя в западных губерниях. Сперанский сначала представил все расчеты по упорядочению финансово-налоговой системы в Виленской губернии. Они предусматривали уравнивание ее с другими российскими губерниями в вопросах налогообложения. Также вносилось предложение разрешить населению вывозить на продажу зерно по всей протяженности сухопутной границы России, предоставить право выкупать рекрутов за 1 тысячу рублей ассигнациями вместо 500 рублей серебром.

Государь внимательно выслушал эти предложения и одобрительно кивнул головой, давая понять, что удовлетворен.

Затем обсуждался военно-стратегический план, частью которого было воссоздание польского государства и Великого княжества Литовского, первого как результат наступательной войны, второго – оборонительной. Но он был столь противоречив, а доводы Румянцева не так убедительны, что придти к единому мнению не удалось.

Доклад Барклай-де-Толли как всегда был лаконичным и касался разведки. В целях нейтрализации наполеоновской агентуры и недопущения утечки ценной информации по инициативе военного ведомства подготовлены предложения о создании особой канцелярии. Предполагалось организовать три направления: стратегическая разведка – сбор информации за пределами империи; тактическая разведка – сбор военно-политической информации об армии противника на границе; контрразведка – выявление и нейтрализация агентов вражеской страны. Относительно Литовско-Гродненской губернии предлагалось особое внимание обратить на тактическую разведку и контрразведку. Тактическую разведку будут вести как офицеры российской армии, находящиеся на границе, так и население пограничных районов. Барклай-де-Толли передал государю список военных, которые возглавят работу с агентами в Белостоке, в Бресте и во 2-й армии.

Особо будет усилена работа в районах строящихся военных объектов – Динабургской и Бобруйской крепостей.

 

Требования со стороны военного руководства крепости становились все строже к тому, чем занимались в инженерной команде. В последнее время никого и вовсе не выпускали за ее пределы. Но если бы кто-то и захотел отлучиться, то не смог этого сделать по причине колоссальной занятости. Свыше вновь поступали требования не только ускорить работы, но и выполнить их в строжайшей секретности. Михаил, как и все члены инженерной команды, был поглощен срочными делами, которые заполняли мысли и время. Они уже закончили проекты подземных галерей, выходов из крепости. Если все будет выполнено в точности, то появлялась реальная возможность быстро и незаметно покидать ее пределы, выбираться за валы и затем неожиданно нападать на врага с тыла. Кроме того, спроектированы варианты укрепления выходов тяжелыми, обитыми железом дверьми, такими, чтобы противнику открыть и проникнуть на территорию крепости было невозможно.

Предложено решение тщательной их маскировки – детально вычерчены места посадки над выходами кустов, деревьев. Никто не должен догадаться, что именно здесь находятся стратегически важные объекты. По их же проектам уже возводились капитальные помещения для пороховых зарядов. Построен и выход к Березине через Водяную, или как ее еще называли, Рогачевскую браму из каменных плит. Их в спешном порядке доставили с далекого Кавказа, и теперь на одной из них красовалась надпись: “Доставлен сие на землю белорусов апреля 27 дня 1811 года”. Работы добавлялось с каждым днем, но Михаил был этому рад. И дело было не только в том, что любимое ремесло вновь будит в нем идеи, наталкивает на неожиданные интересные решения.

Михаил часто ловил себя на мысли, что стал бояться появления в его жизни даже свободной минуты. Его начинали преследовать одни и те же мысли, которые не давали покоя, заставляли теряться в догадках. То он подозревал всех, кто был когда-то рядом, то корил себя за несправедливость к людям. Иногда ему хотелось бежать к Герстену, сгрести в охапку и трясти что есть силы, до той поры, пока не узнает правды. Когда же разум отрезвлял его, Михаил понимал, что Герстен тут вовсе ни при чем. Он такая же пешка в большой игре, как и он. Просто ему отвели другую роль. Подступала обида на всех и на все. “Ну, если мы стали участниками большой интриги, и если Серж и Герстен что-то знали, то почему не предупредили меня? А если не предупредили, то значит, были в этом заинтересованы и хотели, чтобы вся ответственность легла только на меня. А если выбрали меня, то кто-то стремился избавиться и надолго. Я, наверняка, кому-то мешал. Но кому? Опять-таки, если все же Серж и Герстен, то зачем это было им надо? Мы ведь составляли единое целое. Да, мы много спорили, между нами возникали разногласия, но мы не могли друг без друга выполнить ни один проект. Значит, все говорит в пользу того, что это не Серж и не Герстен.

Следовательно, срежиссировал и исполнил спектакль кто-то другой и очень не последний в чиновничьей иерархии. Не наша вина в том, что строительство крепость начали не в том месте, где кому-то хотелось. Но этот кто-то быстро переориентировался и правит свои дела уже здесь. Воровство на строительстве крепости процветает.

Даже до них, сокрытых от глаз людских, доходят слухи о постоянных разбирательствах. То предотвращены солдатские волнения против бесплатного использования их труда интендантами и офицерами. То разразился скандал по поводу перепродажи ими строительных материалов, леса, кирпичей по слишком завышенной цене. Если, например, готовый кирпич стоил 5 рублей 85 копеек за штуку, то перепродавали его по цене в 16 рублей и выше. Понятно, что разница шла в карман тому, кто не боялся заниматься такими делами. А если не боялся, то, значит, был уверен в своей безнаказанности.

То начато расследование по поводу истощения солдат пионерской роты, большая часть которых оказалась в госпитале. Ситуация была столь угрожающей, что Опперман вынужден был срочно просить полторы тысячи квалифицированных военных рабочих и триста человек из числа местных жителей для строительных работ в крепости. Разве в наших силах было бороться со всем этим?”

Мысли, сомнения, предположения одолевали. Жить становилось с этим невыносимо. Хотелось бросить все и бежать за пределы крепости, на берег Березины, на простор, вдыхать полной грудью весеннюю свежесть прибрежного ветра, а потом, освободившись от тяжелых дум, зайти в корчму и наслаждаться духмяным, только что сваренным в броваре пивом. Михаил уже ощущал его ароматы, расходящиеся терпкие запахи пахучих трав. И от этого еще больше появлялось желание быть там, на берегу Березины, в уютной по-домашнему корчме. Но, Михаил понимал, что в корчму его влекло не только духмяное пиво и желание хоть на время побыть в иной обстановке, привести в порядок свои мысли. Ему почему-то казалось, что там он обязательно увидит Миру.

Все в корчме было созвучно с ее мягкими манерами, добрым характером, тут обретался покой, несмотря на шумные застолья посетителей. Здесь подавали вкусные блюда без суеты, даже с какой-то обстоятельностью, совсем как когда-то в их доме в Демьяново. И по всему было видно: и по тому, как следили в корчме за порядком, и по тому, какие кушанья предлагались, что хозяева очень хотели, чтобы посетителям здесь понравилось. В корчме все располагало к покою, совсем так, как тогда, когда Мира сидела рядом с ним, тихонько примостившись у деревянной мостовой, чудно распахнув свои добрые глаза, наблюдая за его работой. “Мира, Мира… Что же вы наделали? Сколько дум я передумал о вас. Знали бы вы, как истосковалась моя душа по вас, как томительно мне в неведении. Как много отдал бы я теперь за любую весть о Мире”.

Больше всего сейчас хотелось ему взять в руки ее туго заплетенную косу и перебирать кончики шелковистых волос, заглянуть в ее теплые светло-карие глаза и услышать в ответ неизменное: “Мне пора, а то заругают”. Михаил уже слышал ее голос, которым говорила она это с такой теплотой и участием, воспроизводил в памяти каждый жест, каждое движение. Мира делала все так деликатно, стараясь не обидеть его, что совсем забывалось, что он – арестант, а появлялось неудержимое желание стремиться к их встречам вновь и вновь. “Мира помогла мне пережить самое трудное время. Она не понимает этого. А я, по прошествии времени, все больше осознаю, как важна была в моей жизни Мира. Она спасла меня”, – в который раз убеждался Михаил, вспоминая тот отрезок жизни.

Да и вспоминал он его, не вычеркнул из памяти только потому, что там была Мира. Жизнь зачем-то развела их, но он обязательно найдет ее. Что-то подсказывало ему, что с Мирой все в порядке. Главное – найти ее, и он это непременно сделает.

 

 

Дел было много. Мендель, Пиня, Шмерка заняты организацией фабрики. Мира старалась не отстать от них, быть в курсе всех дел, но все равно стремилась хоть на короткое время, но забежать в корчму. Она скучала не только по привычной атмосфере, но и по ворчанию Розы, по суетливой Глаше, по всему, что происходило там. Ей иногда даже казалось, что их корчма стала для нее гораздо ближе, чем дом. ”Ну, и пусть над ней подшучивают. Но ведь и тогда смеялись, словно она не дело говорила, а смешные истории рассказывала. Зато теперь все заняты важным предприятием, спорят, иногда даже ругаются. И Ася больше не видит в ней ребенка, которому при случае нужно засунуть в рот очередное лакомство“, - ни без гордости для себя размышляла Мира, сидя на своей любимой скам/pГосударь кивнул в сторону Сперанского. Тот уже докладывал о том, что подготовлены предложения на этот счет и, по его мнению, могут существенно повысить авторитет царя в западных губерниях. Сперанский сначала представил все расчеты по упорядочению финансово-налоговой системы в Виленской губернии. Они предусматривали уравнивание ее с другими российскими губерниями в вопросах налогообложения. Также вносилось предложение разрешить населению вывозить на продажу зерно по всей протяженности сухопутной границы России, предоставить право выкупать рекрутов за 1 тысячу рублей ассигнациями вместо 500 рублей серебром.еечке возле печи. “Теперь никто не скажет, что Шмерка зря учил меня, приглашал в дом учителя. Эсфирь всегда хотела, чтобы я выросла образованной. И даже Ася не будет больше причитать, что еврейской девочке вовсе не нужно образование и что я должна готовить себя стать только хорошей женой”, – вновь не без гордости за себя размышляла Мира. Но при одной только мысли о том, что ей когда-то придется стать чьей-то женой, у нее возникали странные чувства. С одной стороны она ждала этого момента. Ее готовили к замужеству, как и всех девочек из еврейских семей. Она даже представляла рядом с собой Мойшеле, его смущение и застенчивый взгляд, робость.

С другой стороны она так боялась неизвестности и непонятной для нее жизни. От осознания того, что приближается то время, когда она обязательно станет чьей-то женой, становилось очень волнительно. В душе ей хотелось, чтобы оно наступило непременно, но что-то подсказывало ей, что лучше, если это произойдет попозже. У них так много дел, все только начинается, а она не сможет тогда заниматься фабрикой, мыслями о которой только и живет все последнее время. Но, прислушиваясь к своей грусти, Мира затихала.

Она боялась признаться себе в истинных причинах печали, да и сегодняшнего прихода в корчму. “Оказывается, когда-то тут был Михаил, а я и не подозревала об этом. Возможно, он сидел на этой лавке за общим столом, а, возможно, находился в белой хате среди офицеров”, – размышляла Мира. У нее было ощущение его присутствия. В ее воображении представали добрые грустные глаза Михаила, привычный жест руки, когда он зачесывал назад непослушные волосы. Ей так хотелось заглянуть в его глаза, и увидеть в них интерес к себе, обеспокоенность оттого, что им вот-вот нужно будет расстаться. Его тонкие нервные красивые пальцы, нежно перебирающие волосы на кончиках ее туго заплетенных кос. Воспоминания, такие трогательные, вновь растревожили душу. На память пришел август, форштат и Михаил в запахнутой по-особому, на свой манер, арестантской одежде. ”Интересно, как он выглядит теперь? Наверняка, по-прежнему очень красив“. Мира зажмурила глаза, словно это могло ей помочь представить его таким, каков он есть именно сейчас.

– Мира, Мира, – тихонько звали ее. Имя наплывало откуда-то издалека, заставляя расстаться со своими воспоминаниями. “Сколько же так она просидела, погрузившись в поглотившие ее мысли о Михаиле?” – задавала себе вопрос Мира. Но звали ее, возвращая в реальные проблемы из того мира, в который так не хотелось возвращаться.

– Мира, Мира, – тихий, едва уловимый голос, слышался рядом.

Звала Ульяна, бесшумно пробираясь к кухне в ее сторону, стараясь оставаться незамеченной.

– Шмерка сердится, нужно спешить.

Мира, накинув шаль, быстро устремилась к выходу. За ней едва поспевала Ульяна. “Что же это я расселась. У нас столько дел, а я позволила себе ничем не заниматься, да еще дать волю чувствам. Не время для всего этого!”

– Я – бедный еврей-торговец, – в голос причитал Шмерка. – Я не знаю, что такое фабрика, мануфактура! Я ничего не понимаю во всяких там приладах! Я не знаю, как это все должно работать и меня опять могут обмануть!

Схватившись за голову, Шмерка раскачивался из стороны в сторону и весь его вид подчеркивал, сколь велико его горе.

Миру встретили полные ужаса глаза Глаши. Она забилась в угол за печью и боялась сделать лишнее движение, зная, что в тот момент, когда Шмерка начинает причитать из-за денег, лучше ему не попадаться на глаза. Свое спасение Глаша видела только в Мире. Она придет и все обязательно станет на свои места. Но для этого понадобилось сначала послать за Ульяной, которая теперь жила в Слободе в бедном еврейском квартале на окраине Бобруйска, где селились грузчики, прачки, другой рабочий люд. Для Ульяны это была привычная среда, где она была такая же, как все ее обитатели. Да и им спокойней. Лишние расспросы соседей ни к чему.

Заскрипели ступеньки высокой крутой лестницы, послышались легкие шаги Миры, и уже через какое-то время Глаша совершенно спокойно могла покинуть свое укрытие.

Шмерка растерянными глазами смотрел на Миру, пытаясь понять смысл того, что та говорила. А говорила Мира так убедительно и таким уверенным тоном, что не поверить всему этому было просто невозможно. Но и верить Шмерка не спешил. Уж слишком все было новым и непонятным для него. “А вдруг продешевим? А вдруг меня станут обманывать, и я даже не смог понять, где и когда это произойдет. То ли дело торговая лавка, или корчма. Сюда я всегда могу завлечь, зазвать покупателя, выгодно продать товар и в зависимости от посетителя назначить удобную цену. А тут такое! Работники, какие-то прилады! Пока это сукно получишь – столько трат нужно произвести. А кто платить будет? А главное, где взять мне такие деньги?” На Шмерку вновь находил страх, переходящий в холодный ужас.

– Мы будем использовать вольный наем, – тем временем продолжала Мира.

– Как это, вольный наем? – не дослушав до конца, возмущенным тоном произнес Шмерка. - Какой такой вольный наем! – уже почти кричал он.

Заслышав Шмеркины крики, Глаша тут же вновь стремглав бросилась в свой угол, предчувствуя надвигающуюся беду. Вся надежда снова была на Миру. А та, выждав пока Шмерка изольет все свои сомнения в свойственной только ему манере, терпеливо продолжала объяснять будущее их предприятия. Когда же речь зашла о прибылях, Шмерка насторожился, притих и в этом месте стал особенно внимательно вслушиваться в каждое слово.

– Вольный наем необходимо использовать обязательно. Я все разузнала. Я своими ушами в корчме слышала, как говорили, что пан Пущин на своих предприятиях под Бобруйском только попробовал ввести небольшую плату за использование вольного труда. И что же? Сам удивился, как изменилось отношение тех же селян к работе, которые трудились на него до этого бесплатно. А сколько всего удалось произвести и продать, а главное, получить доход. Значит – разница есть в том, когда человека принуждают работать, и тем, когда ему за это платят, пусть даже и немного деньг.

Но Шмерка стоял на своем. Смириться с тем, что кому-то нужно будет платить деньги, было выше его сил. На лице отражались гримаса за гримасой, которые вот-вот могли перейти в вопль обессилевшего перед обстоятельствами человека. Мира, предугадывая, чем может закончиться такой трудный для Шмерки разговор, и, опережая застывший на губах главный вопрос, продолжила бойко излагать последнюю и главную часть своего плана.

– Я все подсчитала. Мы не будем брать пример с князя Любомирского из Дубровно. О нем только и говорили в последнее время в белой хате в корчме. Он совсем недавно организовал суконную мануфактуру, а у него почти триста вольных рабочих и 30 станков. Но нам столько не поднять, да и необходимости никакой нет. Для нашего предприятия достаточно десяти станков и ста работников.

– Сколько?! Сколько?! – не удержался Шмерка.

– Возможно, этого будет и много поначалу, но если мы хотим получить хорошую выручку, то столько и должно быть. И если хорошо организовать работу, то в год мы сможем получать тонкого сукна около 10 тысяч аршин, а солдатского сукна – 5 тысяч. И если все это продать, то …

Мира не успела договорить, как Шмерка вскочив со скамейки и хлопнув ладонью себя по лысеющему лбу, стал приплясывать, вслух приговаривая: “Пять тысяч! Десять тысяч! Пять тысяч! Десять тысяч! Это же, какие деньги!” Но в какое-то мгновенье радость вновь сменилась такой грустью, что у Миры защемило сердце. Шмерка тихонько присел на свою скамейку возле печи и ушел глубоко в свои мысли.

Мира, боясь потревожить его, присела рядом. Из глаз Шмерки стекала слеза. “Разве мог подумать когда-то Шмерка, что моя такая добрая и красивая Мира будет беспокоиться, как нам заработать на кусок хлеба. Какая счастливая Эсфирь, что обрела вечный покой и не видит наших страданий, не знает, как все изменилось в этой жизни и на этой земле. Мира, вместо того, чтобы готовиться стать хорошей женой достойному Мойшеле, ходит работать в корчму, где много постороннего люду, слушает, что говорят там, придумывает, изобретает”, – причитал он.

Мира всегда затихала, когда Шмерка вновь вспоминал свою Эсфирь, и начинал тосковать по ней. Но Эсфирь на небесах, а им так многое надо успеть. Мира взяла в свои руки пухлую с огрубевшей кожей руку Шмерки и начала поглаживать ее, пытаясь успокоить растревоженное воспоминаниями сердце. “Такие известные люди в городе как Шимон Эпштейн и его сын за короткое время создали целое состояние только потому, что поставляют в крепость продовольствие и строительные материалы. Они смогли стать богатыми, и мы обязательно сможем. Только отец и сын продают, а мы будем производить. Кроме того, скоро можно открывать пошивочную мастерскую.

Мы с Ульяной и тут все продумали. И почему так горюет Шмерка? Мы ведь не нарушили еврейской традиции, всегда следовали ей. А я, как и все дети в еврейских семьях, с раннего детства помогала ему в торговле, многому научилась. Разве можно сомневаться в том, у нас все получится?”

 

 

Лех пребывал в смятении. Путь его не только долгий, но и опасный. Предстоит пройти дорогами, размытыми распутицей. Но это он сможет преодолеть. А вот как добраться до Бобруйска и остаться незамеченным, - задача куда более сложная. “К пане Молгожате идти опасно. Регион полон осведомителей. Я это знаю доподлинно. Да и пусть ей будет спокойнее. Она уверена, что мы с отцом на той стороне. А значит – в безопасности. Довериться я тоже не могу никому, пожалуй, только Петру. Но тот не с нами, хотя и обещал поддержку, если потребуется. Но он, наверняка, уже не в Слониме, а на пути в Бобруйск, куда приглашен и работает в инженерной команде. Барановичи, Слуцк, Глуша, Бобруйск”, – мысленно представлял себе возможный маршрут Петра из Слонима к крепости.

По его подсчетам, он может быть теперь в районе Барановичи – Слуцк. Если направиться напрямую, то где-то в этом месте их пути смогут пересечься. А если по дороге возникнет опасность, то на какое-то время можно укрыться в имении пана Матюши. “Изменился ли Петр, захочет ли мне помочь? Смогу ли я все объяснить ему?”

Его опасения подтвердил путь напрямую к Слуцку. Лех пробирался к городу практически только ночами, обходя панские угодья, хутора, лишь изредка выбираясь на прямую дорогу. Уже было понятно, что Петра ему не встретить даже на подступах к городу. Оставался один вариант – продолжить двигаться к усадьбе пана Матюши.

Только поздним вечером Лех, оставаясь незамеченным для прислуги пана Матюши, тихонько постучал в окно его кабинета. Тот, не ожидавший никого, сначала насторожился, но, поднеся к окну жирандоль и увидев в темноте знакомый силуэт, сам пошел отворять дверь, не желая, чтобы кто-то заметил в доме присутствие в столь поздний час незнакомого человека. Когда же прошло удивление от такого неожиданного появления Леха, они расположились в уютном кабинете пана Матюши, где, казалось, работа над рукописями не прекращалась ни днем, ни ночью. Пан Матюша был поглощен идеями плана Огинского и теперь трудился над очень важным моментом будущего устройства Великого княжества Литовского – организацией внутренней его администрации. Лех же стоял на своем, все еще пытаясь переубедить пана Матюшу в необходимости поддержать их план.

– Мой юный друг, – тянул протяжным голосом пан Матюша, передвигая по кабинету свое грузное тело – явный признак тог, что его охватило волнение.

– Вы находитесь вдалеке и оторваны от реалий, – продолжал он. Любое восстание сегодня захлебнется, оно беспочвенно. Неужели вы этого не понимаете? Посмотрите вокруг, что происходит. Царь бросил в западные земли почти всю свою армию, поднято все местное население. И чем они тут, по вашему мнению, занимаются? Девиц местных обхаживают? Гулянья устраивают? Нет, мой юный друг. Они день и ночь трудятся, и заметьте, до изнеможения, над созданием невиданной доселе линии обороны. Жители всех городов и селений, независимо от происхождения, строят мосты и дороги, почтовые станции и продовольственные склады. На Березине возле Борисова, в Рогачеве, на Немане возле Мостов, да и кругом, где только предполагаются военные действия, возводятся земляные укрепления. И это не считая Бобруйской крепости! И так происходит повсюду! Мой вам совет – воротиться и объяснить, что ситуация изменилась, царь проявил лояльность и в наших интересах использовать данный нам шанс.

– Но вокруг много и недовольных! – парировал Лех, горячась от того, что его не хотят понять. - Вы говорите, что все трудятся до изнеможения. Да, это так и мы это прекрасно знаем на той стороне. Но во имя чего они трудятся до изнеможения? Кого и от кого они собираются защищать? Мы жили на этой земле и ни на кого не собирались нападать. Захвачены наши земли и нас же заставляют трудиться из последних сил, чтобы защищать интересы тех, кто нас завоевал. Это ли не абсурдно, досточтимый пан Матюша? Возможно, для русских это и будет война во имя защиты отечества? Но нам-то зачем эта война, эти жертвы? Вы говорите, что все трудятся. Но оглянитесь вокруг. Тот же мост на Березине возле Борисова. Его строительство для населения превратилось в трудовую повинность. И так повсюду. Люди ропчут, у них забирают последнее.

Согласия не получалось, каждый оставался при своем мнении, разговор не клеился, и продолжать его было бессмысленно. Лех совсем сник. Плохо, что поддержки он не найдет, пожалуй, ни у пана Тита, который вообще отошел от дел и занят только тем, чтобы как можно с большей выгодой использовать момент и умножить свое состояние, ни у всегда лояльного пана Александра. Масонство с его идеями поглотило его полностью. Только под утро Лех решился поведать пану Матюше об истинных причинах своего визита в Бобруйск. Тот долго молчал, потом задумчиво произнес: “Паненка Ванда последнее время много хворает, и причину этой хвори установить так и не удалось. Принесет ли ей выздоровление ваше присутствие? Будем надеяться, что так оно и будет”. Условились, что после короткого отдыха, пан Матюша снарядит в Бобруйск по торговым делам караван и с его людьми он направится в город.

Лучшего плана придумать было просто нельзя. В Бобруйске начинался традиционный весенний кирмаш. Как обычно, он собирал много людей. Их сюда съезжалось тысячи со всей округи, особенно много было селян, которые стремились предложить все, что понадобится для весенних работ в садах, огородах, усадьбах. Недельные торги на рыночной площади всегда преображали город до неузнаваемости. Тут открывались трактиры, торговцы наперебой зазывали в лавки посетителей, пытаясь продемонстрировать достоинства своего товара. Но люди спешили на кирмаш не только для того, чтобы поторговаться и сделать нужные покупки, но и для забавы, чтобы стать участниками настоящих празднеств, которые тут устраивались. Заезжие шуты и фокусники, веселая музыка сельской капеллы и зажигательные мелодии в исполнении скрипача-самоучки, яркие краски цыганского табора, без которого не обходился ни один кирмаш, с песнями, гаданьями и обязательно медведем. Его водили по рынку и тешили публику неуклюжими подскакиваниями косолапого. И тогда восторженная толпа не скупилась на похвалы артистам, а звонкая монета, ударяясь о булыжник, которым была вымощена площадь, отскакивая от него, сливалась в один сплошной серебряный перезвон.

Все это было как нельзя к стати. В город Лех может въехать с такими же караванами торговцев, как и тем, что направлялся в Бобруйск из Слуцка. А затеряться потом в толпе не составляло никакого труда, тем более, что вечером практически все жители после бойкого торга выходили на улицы, чтобы продолжить праздник и перенести на них яркие краски кирмаша . Их заполняли толпы чинно прогуливающихся горожан. Лех уже представлял картины праздничного города. Помимо яркой толпы, на них были и неизменные тетушки-ворчуньи, поплевывающие семечками и судачившие по поводу нравов молодежи, которые очень уж изменились, когда в городе появилось много пришлого люду, да военных. Женщины-соседки собирались группами и обменивались последними новостями. Мужчины группировались отдельно. Молодежь играла в игры, повсюду слышались песни. Шляхта, знатные люди города собирались своим кругом. “Можно незаметно добраться до усадьбы, где живет Ванда. Пан Александр, наверняка, устоит праздник, и он обязательно отыщет ее там, в этом он не сомневался”. Хоть и не нашли они с паном Матюшей общего языка, но Лех был ему бесконечно благодарен. Его план избавлял от необходимости искать встречи с Петром и очень рисковать по этому поводу. Оставалось только преодолеть последнее испытание – пройти с караваном до Бобруйска.

 

 

Ванда жила ожиданием приезда Полины. Ей так много нужно было рассказать подруге, а главное, постараться хоть что-то узнать о Серже, и поделиться своей тайной. “Но как это сделать? Как сказать ей о нем? Наверняка, на памяти у нее дерзкий поступок Сержа здесь, на празднике в усадьбе, да и флирт с Гражиной в Ружанах тоже. Поймет ли она меня? А, может, вообще не стоит делиться с ней сокровенным?”

Эти мысли терзали Ванду все последние дни. Очень хотелось увидеть Полину, наговориться вдоволь, как в былые времена. “Но Полина теперь занята совсем другими проблемами и хлопотами. Она живет мыслями о Петре, своим счастьем. Будут ли между нами прежние доверительные отношения? Полина очень настороженно относится к русским господам, она никак не может привыкнуть к тому, что вокруг много военных. Они для нее чужие. Значит, и разговор заводить с ней о Серже бессмысленно. Полина может даже уличить меня в безнравственности, все расскажет Петру, а тот передаст Леху. Нет! – мгновенно пронеслось в сознании. –Только не это!”

Сомнения вновь терзали Ванду. Руки сами собой потянулись к заветной шкатулке из белого мрамора, обрамленной золотым ободком. Она всегда, когда наступала тоска, или же не могла принять какого-то решения, любила раскрыть ее и разложить все содержимое перед собой, а потом подолгу любоваться переливами камней, украшающих изящно выполненные украшения. Чего тут только не было! Но теперь Ванда разложила их в определенном порядке. Подвески, сережки, браслеты тончайшей работы из жемчуга, кораллов и бирюзы она отложила в одну сторону. Они символизировали теперешнюю ее жизнь и напоминали, что она еще совсем молода. Ведь такие камни носили только незамужние девушки до двадцати лет. Изумруды, рубины и бриллианты Ванда отложила в другую сторону. Это были камни только для замужних женщин. “Интересно, когда же наступит их время? – задавала она себе вопрос, перекладывая из одной руки в другую тончайшей работы украшения. – Если бы они могли говорить и приоткрыть тайну: что ждет меня, когда наступит тот долгожданный момент, когда на свадьбу я надену одно из них? Это непременно будет моя любимая шпилька, усыпанная бриллиантами старинной огранки античной формы, которую прозвали “милый букет”, и которой я обязательно заколю свадебную прическу”. В своих мечтах Ванда уже представляла себя, идущей под руку с отцом, который подводит ее к алтарю сквозь живой коридор восторженных гостей. “Но к кому же подведет меня отец, кому передаст? – вдруг спохватилась Ванда. – Лех, конечно же, Лех!” Но почему-то заныло сердце, его стала заполнять такая досада, что даже показалось, будто она теряет навсегда что-то очень важное, главное в своей жизни, и что потом все будет ненастоящим, каким-то притворством. “Но мгн Лех действительно нравится. Я думаю о нем, с ним связаны такие приятные воспоминания о том беззаботном времени, когда в нашей жизни была только влюбленность, овеянная романтикой. И теперь с ним связаны мои надежды”.

Но другой образ не давал ей покоя, он все время был перед глазами. Серж то представал перед ней в ее мыслях, воображении, приближаясь к ней, то отдалялся, уходя безвозвратно. Ванда пыталась оттолкнуть его от себя. “Между нами все кончено. Как он мог так поступить со мной?” Но проходило какое-то время, и своими мыслями Ванда вновь обращалась к образу Сержа, продолжая задавать себе один и тот же вопрос: “Что же мне делать, как поступить?”

– Едут! Едут! – еще с порога кричала разрумянившаяся Феня, счастливая, что принесла эту весть Ванде, зная, как та ее ждет. Усадьба словно озарилась светом от радости, которую излучала Ванда, от счастливых глаз Полины и враз возмужавшего Петра. Он галантно и с особой любезностью раскланивался со всеми, кто вышел их встречать. Весь день только и было разговоров о торжествах в Слониме и предстоящей свадьбе. А вечером пан Александр в честь дорогих гостей устроил званый обед. Пригласили только близких им знакомых, давно приятельствующих с их домом.

Они так давно не собирались своим кругом! Их усадьба в последнее время оказалась в центре светской жизни Бобруйска. Может, потому, что хозяева были так гостеприимны, здесь всегда присутствовало много разных людей, знакомых и незнакомых, приехавших в город по делам строительства крепости, или просто военных, работавших над ее возведением. Стало признаком хорошего тона посетить этот дом с приветливыми и доброжелательными его обитателями. Со многими из них они смогли подружиться, а пан Александр, в свойственной ему манере спорщика, любил завести приятную беседу, сыграть партию в бильярд или перекинуться в преферанс. По этой части он был первым в их “шляхетском сходе”. Теперь решили позвать старых добрых знакомых. Они так все соскучились по ушедшим безвозвратно временам.

Хотелось спрятаться от проблем последних месяцев, не вести разговоров о строительстве крепости и возможной войне, а, как и прежде, поделиться последними европейскими новостями, вычитанными из журналов, привезенных из Германии, Франции, посудачить о новинках на театральных подмостках Европы и по поводу модных спектаклей, которые все реже стали ставить теперь в усадьбах. Но все равно внимание гостей было приковано к Полине и Петру. Отовсюду только и слышалось: “Какая красивая пара! Как мила и грациозна Полина! Какая у них впереди должно быть прекрасная жизнь?!”

Потом по традиции музицировали. Настал тот момент, ради которого гости всегда стремились в их дом, – полились завораживающие звуки наполненного силой голоса Ванды. Они слились с нежным, почти грудным звучанием подхваченной Полиной мелодией. В партию вступил Петр, усиливая ее своим мягким баритоном. Ванда растворялась в музыке, отдавая ей все свои эмоции, переживания. В ней было все – любовь, страсть, страдания, надежда. Казалось, что она возвратилась в привычную атмосферу уютного дома с дорогими и близкими людьми, и вовсе не было в ее жизни прожитых тревожных месяцев, с переживаниями, поисками ответов на такие сложные вопросы. Ее мысли и сердце отдано Леху, никому, кроме Леха, ее Леху, любимому Лешику, по которому так тосковала душа. Сегодня они пели втроем. Но где-то Владислав, Гражина? По ту сторону границы – Лех. Жизнь почему-то развела их. Но все равно было ощущение, что вот-вот распахнутся двери залы и они ворвутся в созданный ими когда-то мир стремительно, ослепительно молодые, красивые, полные планов и надежд. Улыбки, доброжелательность в глазах. “Это мой дом, это мой мир, и разве нужно мне еще что-то для счастья? И в этом мире есть Лех с влюбленными глазами, очарованный моей красотой”, – думала Ванда, окидывая взглядом уютную гостиную, где на нее смотрели с восхищением и обожанием.

Скользя по лицам гостей, Ванда перевела свой взгляд на окна. За ними ветер раскачивал по-весеннему все еще оголенные деревья. Их совсем недавно тронула первая зелень, и сквозь сад был хорошо виден берег Березины с крепостными сооружениями и земляными валами. Раньше она любила любоваться старинным замком, Иезуитским костелом, но их перестроили и только какие-то едва уловимые черты напоминали, что они когда-то возвышались на этом месте. Тревога! В душу вновь ворвалась тревога! За окнами был тот реальный мир, который напоминал, что жизнь изменилась, и с этим ничего не поделаешь. Только вот что принесет он им? Как сложатся их судьбы на перепутье дорог, где оказался каждый из них?

Ветер усиливался, за окнами послышались раскаты первого весеннего грома.

 

“Ну, пан Матюша и постарался! Он все продумал до мелочей и сделал так, чтобы ничто не могло вызвать хоть малейших подозрений!, – думал про себя Лех, подъезжая к Бобруйску вместе с торговым караваном. – Это даже не колымага с двумя оглоблями и одной лошадью. Но и в ней должно быть попросторнее, чем в этой телеге”, – в сердцах ворчал про себя Лех, возвышаясь над гружеными доверху тюками, заполненными семенным луком, семечками, орехами. “Да что это я, в самом деле? Ни в карете же, или коляске, а то гляди и на линейке, въезжать в Бобруйск?!” – тут же начинал укорять себя Лех.

Затекли ноги, хотелось остановиться, соскочить на землю, поразмяться, но надо было двигаться в общем обозе, придерживая коня так, чтобы сохранять нужное расстояние. Ни один раз по дороге в Бобруйск вспомнились ему лихие ямщики на почтовых повозках, которых часто приходилось ему наблюдать между почтовыми станциями. При быстрой езде они ловко управлялись с лошадьми, успевая при этом посвистывать, напевать, да еще покрикивать неизменное: “Эй! Соколики мои!”

Лех не ожидал, что его путь будет таким сложным. ”Оказывается, какая все-таки большая разница между тем, чтобы грациозно горцевать в седле на породистой и хорошо объезженной лошади, и тем, как сложно наловчиться управлять кобылой, которая послушно и бездумно плетется вослед таким же, как и она. А ему хотелось то взять в галоп, то хорошенько пришпорить коня и мчаться по просторам, открывающимся его взору. “Как красива, все-таки эта земля!” – уже в который раз за дорогу подумал Лех. Равнины уходили далеко за горизонт, возвышенности перекатывались плавными волнами, останавливая свой путь у лесов, раскинувшихся на необъятные для человеческого взгляда расстояния. Первая зелень только тронула, будто пробежав по верхам, поднимающихся трав масками нежных красок, реки только-только собирались возвращаться в свои привычные берега, все еще вольготно раскинувшись холодными водами на затопленных лугах.

Все дышало обновлением, природа готовилась напитать эту землю новой жизненной силой. “Неужели пройдет совсем немного времени, и она обагрится человеческой кровью? Неужели война неизбежна? Зачем все это? – задавал себе вопрос Лех. – Но ведь и я причастен к тем событиям, которые уже совсем скоро могут произойти на этих землях! Что со мной? Я сомневаюсь? Поддался влиянию идей пана Матюши? Нет! Наш единственный выбор – это восстание, только восстание! Оно неизбежно! Это наш единственный путь к свободе, к тому, чтобы эти красоты принадлежали только нам и никому более!” – твердо решил Лех, в который раз убеждая себя в правоте своего выбора.

“Только вот как быть с Вандой? Ей обязательно все надо объяснить, рассказать о неотвратимости событий, и что это делается во имя их счастья, их будущего. Я должен объяснить, что не мог поступить иначе. Нужно во что бы то ни стало убедить Ванду уехать из Бобруйска. Я смогу переправить ее на ту сторону, и она будет там в безопасности. А потом, когда все произойдет, мы сможем вернуться”.

Сердце вновь наполнялось тревогой. На подъездах к городу со всех сторон помимо торговцев, подтягивались люди с подводами, фурманками. Их становилось все больше и больше в том месте, где открывался обзор на Слуцкий форштат. Они шли по обочинам, не помещаясь на основной дороге, тесня друг друга, кто по доброй воле, а кто-то по повинности. Но путь у всех был один – крепость.

– Куда едим?! – раздался громкий окрик караульного.

– На кирмаш! – бойко ответили с первой телеги.

– Что везете?! – прокричал тот же голос.

– Харчи на продажу, семена!

– Посторонись, пропусти! - уже командовали на посту.

Вперед выбежал молоденький подпоручик и взмахом руки остановил движение подвод со строительными материалами, лесом, досками. Вперед пропускали торговый караван.

У Леха замерло сердце, когда его телегу приостановили и стали пристально вглядываться сначала в груженые тюки, а потом рассматривать и его самого. Эти мгновенья показались ему вечностью. “Останавливают всех и осматривают все подводы. Я должен быть готов к этому, и к тому, что попасть в город сложно, нужно проехать посты. Это неизбежно. Но сохранить самообладание оказалось не простым делом. А может, внешность выдает меня? Но я и так постарался изменить ее. И эти одежды, они делают меня ничем не примечательным”, – терзался сомнениями Лех.

Взгляд постового переходил с тюков на Леха, с Леха на тюки. В какой-то момент их глаза встретились. “Интересно, о чем думает этот молодой русский офицер, так рьяно исполняющий приказания? – почему-то именно сейчас подумалось Леху. – Ему эта земля совсем чужая и его насильно заставили быть тут. Какой ему от этого прок? И что он пытается прочитать в моих глазах? Смирение? Любовь? Ненависть?”

– Не задерживай движения! Поспеши! – раздалась, наконец, долгожданная команда.

Лех натянул поводья, телега загромыхала по городской брусчатке. Он въезжал в знакомый и незнакомый Бобруйск. На его улицах было непривычно много народа, и он вовсе не напоминал тот тихий поветовый город, который Лех знал еще совсем недавно. Люди суетились. На перекрестке их пути расходились. Кто-то направлялся на рыночную площадь, кто-то в сторону Березины к строящейся крепости. “Как же все-таки изменился Бобруйск и как быстро произошли эти перемены? – отмечал про себя Лех, вглядываясь в городские улицы, которые теперь казались чужими. – Это, наверняка, Слуцкий форштат. Леса вокруг вырублены, дома построены деревянные. А это, скорее всего, солдатская слобода. “Офицерский клуб”, “Книжная лавка”, – читал уже непривычные для его взгляда названия. Они часто останавливались из-за того, что приходилось пропускать вперед тех, кто направлялся к крепости, менять маршрут, чтобы беспрепятственно добраться до рыночной площади.

Солнце теплого весеннего дня клонилось к закату, когда они, наконец, стали снимать с подвод товар и раскладывать его в своей лавке. Взвалив на плечи тяжелый тюк, Лех, едва устояв на ногах, уже собирался войти во внутрь. Но было ощущение, что его что-то удерживает, не давая двигаться вперед. Лех спиной ощущал на себе чей-то взгляд. Осторожно развернувшись, он увидел отблеск черных глаз. Словно молнией ворвался он в это пространство, заставляя повиноваться его воли. “Лара! Это Лара!” – с тревогой пронеслось в сознании Леха. – Только у Лары может быть такой взгляд-молния!”. Из-за кибитки выходила Лара.

 

– Мишель, право, перестаньте же дуться, – приглушая звучание гитары, в свойственной слегка небрежной манере, произносил в пространство Герстен.

Но, видя, что Михаил не имеет ни малейшего желания не то что продолжать, а начинать разговор, вновь тронул струны, и уже громко зазвучало: “Народ наш бравый, народ наш боевой…”. Но исполнение явно не получалось. Не было азарта, души, залихватства, с которым Герстен всегда эффектно выдавал очередной шедевр на тему офицерского житья-бытья. Не было настроения. И это он не мог не признать.

Все С другой стороны она так боялась неизвестности и непонятной для нее жизни. От осознания того, что приближается то время, когда она обязательно станет чьей-то женой, становилось очень волнительно. В душе ей хотелось, чтобы оно наступило непременно, но что-то подсказывало ей, что лучше, если это произойдет попозже. У них так много дел, все только начинается, а она не сможет тогда заниматься фабрикой, мыслями о которой только и живет все последнее время. Но, прислушиваясь к своей грусти, Мира затихала.стало обыденным, однообразным. Работа, работа, одна до изнеможения работа. Но даже изредка выпадавшего отдыха хватило, чтобы обоять всех местных паненок, перепробовать все местные напитки питейных заведений города, которые росли как грибы после дождя. Теперь очень хотелось снять напряжение после того, как инженерной командой день и ночь они трудились над выполнением поставленной задачи – созданием в крепости минных галерей. Народу было вокруг достаточно, но общества, своего круга, наподобие петербургского, они так и не создали.

Провинция же с ее обычаями и местными традициями поначалу была интересна, но когда Герстен познал ее суть, она откровенно ему наскучила. “Хотя в провинциальном мире есть свои прелести, например, пышнотелая Феня с удивительной неподдельной искренностью, естественностью во всех своих поступках, наивностью, ненормальной добротой”, – не без удовольствия погрузился в приятные воспоминания Герстен.

Ему представились глаза этой служанки, наполненные непонятными для его восприятия чувствами, когда он за дверью, выбрав момент, прижался к ее очень соблазнительной груди. От удовольствия и переживания вновь тех ощущений на лицо Герстена легла улыбка. “Страстное желание и страх отражались в ее глазах тогда одновременно. А румянец! Разве может так зардеться светская девица? Сколько девственности, чистоты, искренности! Не зря в тот вечер я только и думал о том, как испробовать на ощупь ее тело” – продолжал предаваться приятным воспоминаниям Герстен.

Руки сами стали наигрывать тихую спокойную мелодию. Душа стремилась к умиротворению. Хотелось с кем-то поделиться своими фривольными мыслями, но никого не было рядом, кто бы мог его понять. Только чт о Михаил. Но его гложит обида.

– Мишель! Я же по глазам вижу, что вам не хватает бывшего общества, как, впрочем, и мне. Вам, как и мне, не хватает, в конце концов, Сержа! Да, вы всех нас раздражали своей правильностью, наивным отношением к жизни и совершенно глупой верой в справедливость. Признайтесь, что вы были наивны, до невозможности, наивны! Вам кто-то просто преподнес хороший жизненный урок. Но мы-то с Сержем тут при чем? Разве мы виноваты, что не оказались на вашем месте? А этого не произошло, потому, что мы понимали, – любое сопротивление бессмысленно, и нужно делать то, что велят. Начальство не любит спорщиков и людей со своим особым мнением. Они интересны до поры до времени, пока не затрагиваются его самолюбие и интересы. Когда же это происходит, таких как вы, с особым мнением, убирают с пути. Разница лишь в том, каким образом это произойдет. В лучшем случае вам укажут на дверь, в худшем случае вам создадут такую обстановку, что вы уйдете сам, а если вы этого не поймете, вас просто подставят, - рассуждал Герстен, продолжая перебирать гитарные струны, делая для самого себя неожиданные выводы. - Неужели вы думаете, что мы не в состоянии были предложить иных решений? Мы просто предлагали те, которые нравились нашим начальникам, а вы им все про какие-то новые идеи. Ну, кому приятно признавать свои ошибки? Начальство все уже давно решило и выгоду для себя подсчитало. Вот и поплатились.

Герстен взял аккорды, и полилась знакомая мелодия, которую он часто исполнял в Петербурге, когда, уединившись где-нибудь в диванной, в глубине дворца, он тихонько напевал ее под восхищенные взгляды обольщенной им юной красавицы для Мишеля, Лиз, Сержа, вдохновленный очередной любовной победой. Михаил, отвернувшись в сторону, вглядывался в полумрак уходящего дня. “Там, за бесконечной далью, где-то есть мой родной Петербург, Лиз, Гатчина, Царское Село”, – с грустью думал он.

“И зачем нужно было соглашаться пойти в этот офицерский клуб? Он встретил тут Герстена, и тот говорит в слух его мысли, которые терзают душу уже столько времени, – размышлял Михаил. – Но ведь я так хотел отвлечься, уйти от этих самых мыслей, а получилось, что вновь пришел к тем же вопросам, на которые у него пока нет ответов. Они растревожили душу, вновь заставляют волноваться сердце и даже уютная гостиная офицерского клуба пусть даже и провинциального городка, но с претензией на светскость, не могут отвлечь меня от тягостных мыслей”.

– Мишель! Серж болен, труд в крепости не пошел ему на пользу, он в Паричах и его, возможно, отправят в Петербург. Лиз вас бросила. Мы стоим на пороге неизбежной войны. Все так мрачно и кругом чужие люди. Нас осталось только двое из прежнего общества и нам есть что вспомнить, - хитро прищурив глаз, несколько самодовольно произнес Герстен, положив руку на струны, заставив замолчать в этом месте гитару. – И о чем поговорить!

Тошнота подступала к горлу. Какое-то чувство досады, даже брезгливости, заставили подняться Михаила и идти прочь из гостиной, подальше и от этих рассуждений, и от общества Герстена. Распахнув дверь, Михаил остановился. “Мне-то и идти некуда. Здесь все для меня чужое. Можно было бы податься в корчму, но на дворе поздний час. Ее, наверняка, закрыли.

Вот если бы была Мира рядом, единственный человек в этом городе, по которому так тоскует моя душа“. Михаилу невольно вспомнился теплый август, форштат, время их свиданий, таких добрых, искренних, душевных. Заныло сердце. “Мира, Мира. Где же вы сейчас в этом городе?”

 

 

Все еще кружилась голова. Любое движение стоило неимоверных усилий, но Серж делал их над собой, заставляя сначала приподняться, а затем и вовсе встать. Он выкарабкался, и это теперь главное. Болезнь медленно, но отступает. Сколько времени он провел в бреду, без сознания? Ему это было неведомо. Но он уже ощущает себя, свое тело, осознает, где он и что с ним. Дни тянулись медленно, и каждый из них был подобен году. Для Сержа, который не терпел однообразия, такое состояние было настоящей пыткой. И только первое весеннее солнце вселяло надежду, что вместе с наступающим обновлением природы, ее пробуждением, наступит и выздоровление. “Скорее всего, меня все-таки отправят в Петербург”, – рассуждал Серж и был этому несказанно рад, прогуливаясь утоптанными возле госпиталя тропинками.

Окидывая взглядом открывающийся с возвышенности вид на Березину, небольшую аккуратно сложенную пристань, бесконечные луга, вдыхая девственной чистоты воздух, мыслями он был уже в Петербурге. “Как красиво, наверное, теперь в Царском селе? Особенно очарователен ранней весной старинный парк, когда в воздухе повисают расходящиеся запахи молодой зелени, а кругом ощущается дыхание пробуждающейся ото сна земли, вбирающей первое тепло устремляющихся к ней солнечных лучей”,

Как любил он, прогуливаясь его аллеями, подойти к пруду и смотреть, как сменяются холодные цвета спокойной водной глади золотистым свечением. Серж даже зажмурился. Каким это все было далеким еще совсем недавно. Строительство крепости, Бобруйск, работы в холодную дождливую осень под открытым небом, в снегопад на сооружении земляных валов. А потом эта лихорадка, свалившая его в одночасье. “И вот теперь Петербург. Разве можно было мечтать об этом еще недавно? Теперь же появлялась надежда, что совсем скоро я, наконец-таки, покинет здешние провинциальные места, с необычным для них укладом жизни и вечной подозрительностью, недоверием со стороны местного населения. Неужели придет время, когда можно будет окунуться в привычную светскую жизнь с милыми пирушками, легким флиртом с очередной хорошенькой барышней?”

О, как возбуждал один только румянец на личике красотки от тех слов, которые произносили его уста. В такие моменты он и сам удивлялся своему красноречию. И ожидание, предвкушение свидания, азарт, в который он входил, когда надо было побеждать, завоевывать. Но легкие победы ему были не интересны, когда оказывалось все слишком просто. По натуре он все-таки слыл охотником и вполне успешно доказывал это на любовном фронте, придумывая массу хитросплетений, чтобы завоевать девичье сердце. И какое же удовольствие испытывал, когда все шло по его плану, и одерживалась очередная убедительная победа! И тогда… И тогда у него пропадал интерес к объекту своего воздыхания.

Хотелось чего-то нового, неповторимого. Он всегда стремился уйти от однообразия в этой жизни во всем. Но, Лиз. Она так и не дала ему никакого ответа, и это задевало его самолюбие. При воспоминании о ней Серж испытывал странные чувства. Он еще сам не мог понять, нравится ли она ему на самом деле, или неопределенность не давала ему покоя. Сержа не покидало волнение. Их встреча в Петербурге неизбежна и она будет скорой по приезде. От этих мыслей на душе становилось неуютно. Они странно расстались, не объяснившись. Тогда это казалось временным. Но теперь обстоятельства изменились. Мишель помилован, и не знать об этом Лиз не может. Как поведет она себя, не воспылает ли чувствами вновь к Мишелю, не станет ли он посмешищем при дворе, как безнадежно влюбленный, которому дали отставку. И вновь судьба сводит их вместе, и вновь между ними вызревает почва для раздора.

Сначала это была работа, затем Лиз. Кто же из них выйдет победителем? Серж пытался успокоить свое разыгравшееся самолюбие. Его, наверняка, в Петербурге ждут награды, возможно, и повышение в звании. А Мишель… Кто он? Помилованный арестант и разжалованный офицер? Вернут ли ему все его былые регалии, еще большой вопрос. А барышни, как известно, если даже и страстно любят, руку и сердце отдают все-таки достатку, благополучию и положению в обществе. Мало среди них найдется таких, которые променяют все это на пылкие чувства. Они в скорости проходят, он это знает по себе, а потерять положение в свете вряд ли кто-то решится. Но что-то все равно не давало покоя. Мыслями он переносился из своих грез о Петербурге в Бобруйск. Перед глазами то возникал, то отдалялся и растворялся в пространстве другой образ.

Ванда, воспоминания о ней будили в нем чувства, в которых он тоже не мог разобраться. Трепет, волнение охватывали его всякий раз, и при этом не покидало ощущение угрызения совести. Они не давали покоя. “Ванда вовсе не легкомысленна, не ветрена, далека от интриг и не стремилась его на себе обязательно женить, как это бывало частенько в моих бесконечных романах. Она глубоко в себе держит чувства, хотя и страдает. Да, она страдает, я это вижу, понимаю. Но зачем же тогда нужно было играть на ее чувствах? Привычка? Но передо мной совсем другой человек, утонченный и до фанатизма влюбленный в музыку”, – рассуждал Серж, пытаясь разобраться в своем состоянии.

Но вскоре это копание в себе и вовсе наскучило, стало откровенно раздражать. Он собирался отмахнуться от него, как от чего-то ненужного. Ничего не усложнять было его жизненным кредо. Нужно быть свободным от всех этих сентиментов, которые приносят только одну хандру. Серж вдыхал свежий весенний воздух полной грудью. “Это прозрачное небо, эти просторы. Надо просто жить и принимать жизнь такой, какой она есть и не стоит никогда переживать по поводу случившегося. Что произошло, то произошло. Сегодня приходит грусть, завтра радость, поэтому, зачем печалится по пустякам”.

С легким сердцем и убедивши себя в бессмысленности излишних эмоций, Серж свернул с тропинки, ведущей от домов, где жили в основном евреи, которые составляли практически половину населения Паричей, к госпиталю. “В конце концов, если мне захочется поразвлечься, то и тут есть бровар, девицы. А если я начину подумывать о них, значит, болезнь уходит окончательно”.

Не успел Серж переосмыслить пришедшее ему на ум, как совсем рядом он совершенно отчетливо стал улавливать, что кого-то звали. Приостановившись и оглядевшись, Серж никого не увидел. Значит, звать могли только его. Но рядом и на всей улицы он никого не заметил. Немного постояв, прислушавшись и не заметив ничего подозрительного, двинулся дальше.

– Эй, послушайте!

Теперь Сержу уже ничего не мерещилось. Его действительно звали.

– Эй, да послушайте же!

Серж медленно стал разворачиваться в сторону голоса. По телу пробежала нервная дрожь. Этот голос так знаком ему, но откуда здесь ему взяться? Преодолев над собой усилие, Серж все-таки развернулся. Из-за заброшенной старой бани выглядывала Феня.

– Феня! Откуда вы тут?! – только и смог произнести изумленный Серж.

Феня залилась густым румянцем.

– Паненка.., паненка… – несколько смущенно пыталась что-то сказать Феня.

Но потом, собравшись с мыслями, уже бойко произнесла:

– Паненка Ванда кланяется вам, передает привет, молится за ваше здравие и велит поправляться. И еще вот, – Феня протянула аккуратно завязанный узелок.

“Боже, что же это со мной происходит? – уже задавал себе вопрос в стенах госпиталя Серж. – Видимо, я совсем изменился, стал слишком чувствителен, если все так близко принимает к сердцу. Ванда думает обо мне. Она каким-то образом узнала о моей болезни, переживает, если нашла возможность под каким-то предлогом отправить Феню в далекий путь и передать все мои любимые кушанья, которые так нравились не в их доме: пирожки с вишнями, гусиный паштет, густо взбитое масло, булочки с корицей”.

Только сейчас Серж заметил, что все это время крепко сжимал его в руке и было ощущение, будто в его объятьях была сама Ванда.

“Ехать, надо непременно ехать в Бобруйск. Меня любят, любят искренне, у меня больше нет сомнений!” – переполняемый эмоциями убеждал себя Серж. Казалось, он готов уже был просить строгого, всегда угрюмого Ганчеля выписать его, несмотря на явную слабость и недомогание, и мчаться, мчаться навстречу своему счастью, припасть к ногам Ванды, просить у нее за все прощение.

Но проходило какое-то время, и он сам себе задавал вопрос: “А что потом?” И тут же отвечал на него: “А потом будет как всегда! От меня начнут требовать обязательств, а затем нужно будет идти под венец. Но что я скажу в Петербурге? Ванда, несомненно, красива, образована, не чета многим девицам из света, из известного и уважаемого белорусско-польского рода, но это все не принесет мне ни связей в высшем обществе, ни продвижения по службе. Да и польское все нынче не в моде. Нет, надо все-таки побыстрее уезжать отсюда в Петербург, пока я окончательно не потерял голову. Ехать, надо ехать в Петербург”.

Душу раздирали сомнения. “А может, все-таки возвратиться в Бобруйск?” – не давали покоя противоречивые чувства, которые менялись с неимоверной быстротой. ”Как сложно сделать выбор, когда оказываешься вдруг на перепутье…”.

 

– Лиз! Я расскажу вам абсолютный секрет! Готовятся какие-то очень тайные переговоры с Пруссией и по этому поводу в Царское село должна прибыть особая миссия во главе с неизвестным важным генералом! Может быть, он приедет даже не под своим именем! Представляете! Я это все слышала своими ушами из уст самого графа Николая Петровича Румянцева. Он тайно с кем-то переговаривался возле императорских покоев. Видно, ожидали государя, – тихим, едва уловимым шепотом, произносила Натали, при этом, не забывая прикрываться веером и изучать своим зорким взглядом все, что происходит вокруг: не подслушивает ли кто сверхсекретную информацию, добытую хоть и случайно, но не без определенного риска.

– Лиз! Вы слышите меня? Вы представляете, что это значит? С важным генералом, наверняка, прибудет целая свита прусаков. Как вы думаете, по этому поводу будут давать во дворце бал? Лиз просто оторопела от таких слов, не зная, что и ответить.

– Натали, вы же сами только что сказали о сверхсекретной миссии. Ну, кто же будет давать бал по такому поводу? Лучше попридержите язык. Вы же знаете, какое сейчас время и чем все может для вас закончиться, узнай кто, ЧТО вам удалось подслушать. Поэтому оставьте до лучших времен свои мысли о демонстрации новых шляпок и накопившихся нарядах.

– Свят, свят, свят, - крестясь, быстро заговорила Натали. – Скажите тоже такое! Минуй, Господи! Минуй, Господи!

– Лиз! Но это еще не все, – так же тихо продолжала Натали.

Желание рассказать все до конца, просто распирало ее. Там говорили, что приезд и тайные переговоры могут быть потому, что император принял какой-то план ведения войны с Францией и хочет все военные действия перенести на территорию Европы. И еще: они вместе с Пруссией хотят напасть на Герцогство Варшавское! Представляете?! Это же значит, что войны у нас не будет, и вы сможете ехать в свой Бобруйск, ничего не опасаясь! И Мишеля вы сможете застать там наверняка! – радостно выпалила она. – Лиз, я в этом ничего не понимаю, но мне кажется, что я запомнила все точь-в-точь, как говорил граф.

– Натали, вы сошли с ума! Разве можно даже слушать такое?!

А потом, немного успокоившись, сказала: – Не переживайте, моя дорогая. У вас всегда была прекрасная память и свойство запоминать все в точности с первого раза, за что и ценит вас императрица. Но все равно советую вам забыть об услышанном для вашей же безопасности и последующего благополучия.

– Лиз, ну я же хотела как лучше! – с некоторой плаксивостью в голосе произнесла Натали, пытаясь всем своим видом подчеркнуть особое расположение к Лиз, и даже до такой степени, что готова делиться с ней самой страшной тайной.

– Лиз, не дуйтесь! - продолжала она в том же духе. – Мне всегда было интересно, о чем это все шепчутся, да совещаются такие великие люди, когда вокруг так много интересного.

– И особенно хорошеньких фрейлин самой императрицы, – не без кокетства произнесла Лиз.

После таких слов, напоминающих, что две фрейлены самой императрицы действительно хороши, было просто невозможно удержаться от того, чтобы не расплыться в обворожительных улыбках, и прелестные особы залились звонким смехом, привлекая внимание тех самых великих людей, о которых только что судачили.

“Но, ведь, это и впрямь хорошо. Государь делает все, чтобы отвести беду от своих территорий. Благодаря этому она сможет без лишних опасений добраться до западных границ и встретить там Мишеля”, – подумала Лиз, когда улеглись эмоции, и она уже трезвым умом оценивала услышанную информацию. Успокаивало и то, что к границе вновь направляется инспекция по указанию самого военного министра. “Видимо, намечается что-то очень серьезное, если она должна одновременно отбыть в Вильню, Гродно, Брест-Литовск, еще куда-то, – рассуждала Лиз. – Но для меня это, в принципе, не имеет никакого значения. Главное, что решение принято, в дорогу все собрано. Остается только ждать, когда же я смогу выехать вместе с военной инспекцией. Где-то возле местечка под название Орша их пути разойдутся в разные стороны и дальше до Бобруйска они последуют одни. Но основной путь я пройду все же с военными, а это значит – под надежной защитой”, – мысленно прокладывала предстоящий маршрут Лиз. Но не давали покоя мысли не только о ее скорой поездке, и о том, как все сложится у нее с Мишелем. Слишком уж навязчива в последнее время стала Натали. То она радуется за нее и не отстает ни на шаг. То печалится, даже плачет, уединившись. То завидует тому, что она отправляется в те места, где, возможно, теперь находится мисье Теодор, по которому она все еще страдает. То Натали начинает высказывать мысли о том, чтобы ехать туда вместе. Она постоянно нервничает. Эти мысли о странном поведении Натали не покидали последнее время Лиз. “Но ее можно понять, – оправдывала подругу Лиз. – Натали так стремится к счастью, а оно все не приходит к ней и не приходит. Придет ли оно и ко мне?”

 

К концу подходила Военная Коллегия Военного Министра. В зале не было пожалуй ни одного человека, кто бы в эти минуты не испытывал великой гордости за свой труд, труд тысяч, десятков, сотен тысяч людей, участвующих в укреплении западных границ Российской империи. Эхом разносилось по залу: “Государь Император, по представлению Генерал-Лейтенанта Инспектора всей Артиллерии Барона Меллера-Закомельского, Высочайше указать соизволил, крепости: Бобруйскую, Динабургскую и Анапскую считать, первые две первоклассными, а последнюю второклассною, и иметь в них крепостных чинов как и в прочих Артиллерийских гарнизонах, на основании конфирмованных штатов. Июля 4, 1811 года”. Барклай-де-Толли с особой торжественностью зачитывал-провозглашал каждое слово, чеканя его, подчеркивая этим особую значимость сделанного военным ведомством, да еще в немыслимо короткие сроки. Затем уже в узком составе собрался совет. Торжественная обстановка вновь сменилась озабоченностью, даже тревогой. Напряжение нарастало.

– Сведения, представленные разведкой, не утешительны, – уже предельно жестким тоном говорил военный министр. - Получены данные о том, что к российской границе подтягиваются войска Герцогства Варшавского. Для нас принципиально важно знать: это очередной маневр поляков с целью угрозы или же реальная опасность для нас. Посему поручаю в кротчайшие сроки разработать инструкции об организации разведки и неотложных мерах в случае приближения к нашим границам войск противника для командиров трех корпусов на западной границе - генерал-лейтенантов Витгенштейна, Эссена и Боговута. Светлейшему князю Петру Христиановичу Витгенштейну поручите постоянно взаимодействовать с шефом Могилевского пехотного полка генерал-майором князем Сибирским для сбора дополнительной информации. Предусмотрите меры, позволяющие незамедлительно, не ожидая повеления, приближать к границе пехотные дивизии в случае, если мир будет нарушен. У меня нет вероятности думать, что это произойдет, но мы должны быть готовы к любым изменениям ситуации у наших западных рубежей. Поэтом не лишним будет дополнительно направить специальную инспекцию в Шауляй, Вильню, Гродно, Ковель, Брест-Литовск.

После обсуждения полученных сведений, Барклай-де-Толи заострил внимание на оборонном плане ведения войны с Францией, принятым императором в качестве основной стратегии.

– Господа, при этом нам нельзя ослаблять начатую работу по созданию антинаполеоновской коалиции и подготовки тайных переговоров с Пруссией. Визит в Петербург начальника Генерального штаба генерала Шарнхорста для согласования военных планов крайне важен. По поручению государя нам необходимо к встрече иметь план возможных военных действий и обозначить пункты, к коим, в случае неизбежной войны, войска должны собираться.

Генералитет перешел в залу, где во всю стену висела карта западной границы империи, чтобы продолжить обсуждение уже там.

 

 

Лех уже которую неделю жил в урочище Титовка в цыганском таборе, куда привела его Лара. Или опасность почувствовала ее проницательная цыганская душу, или, раскинув карту, увидела его путь в Бобруйск, и уже поджидала на рыночной площади, чтобы уберечь от опасности. Весь кирмаш Лех хоронился в просторной цыганской кибитке, наблюдая оттуда за всем происходящим на площади. Его цепкая память и не покидающее чувство опасности заставляли запоминать все в точности. Сюда каждый день приходило много народу посмотреть на забавы, поторговаться вдоволь, выпить свежего, только сваренного пива. Среди торгующихся было немало и военных. Их-то привлекали не только торговцы со своим непривычным для глаза товаром, духмяное пиво, но и напитки куда покрепче, особенно деревенские настойки, которыми щедро угощали дорогих гостей в трактирах, лавках. А когда хмель ударял в голову, всех влекло в ту сторону, где звучали под надрывные звуки гитары красивые песни, где табором раскинулись цыгане со своими кибитками, где ослепительной красоты цыганки в темпераментном танце зазывали гостей в свой загадочный, манящий таинственностью, мир, и где обязательно гадали.

Лех, осторожно выглядывая из-за крытой повозки, видел, как щедры тогда были русские офицеры, бросая к ногам смуглых красавиц деньги, жемчуга, как теряли они голову от стройных ножек, которые кокетливо приоткрывали в зажигательном танце яркие юбки. Опрокидывались стопка за стопкой крепкого вина, и казалось, что конца не будет пляскам входящих в азарт людей. Их могла остановить только ворожба цыганок, когда, ловко раскрывая ладонь сраженного их магией офицера, они начинали сказывать о том, что было, что будет. Лех не раз отмечал, как сосредоточены тогда становились лица людей, как внимали они любому сказанному слову, как хотелось знать каждому из них свою судьбу и обязательно верить в лучшее. Как хотелось узнать ее и Леху, но страх, что он может услышать правду, вызывали у него панический ужас. А вдруг она будет горькой для него?

Он не позволял ворожить себе Ларе, сторонился и других цыганок с их слишком настойчивыми уговорами погадать. А те, уже в таборе, бросали на него сначала недоуменный, а затем пронзительно-изучающий взгляд, зачастую только покачивая головой, словно что-то предчувствуя. Что это было? Предвидение чего-то очень тревожного? Или же перед ними как на ладони открывалась его судьба, и даже у них она вызывала жалость и сострадание? Лара последнее время все больше молчала, не отвечала ни на какие вопросы. На его просьбы связаться с Вандой, только твердила одно: ”Время еще не пришло“.

Когда же он порывался уйти из табора, преграждала путь, глядя в упор своим взглядом-молнией, поражающим так, что оставалось только смириться, подчиниться ее воле, а потом он погружался в состояние какого-то опустошения, словно должен был полностью освободиться от тягостных, тревожных мыслей и с чистыми помыслами принять неизбежное. И тогда наступало время бесконечного, как ему казалось, ожидания. Единственным успокоением были сумерки. Когда мгла окутывала землю, Лех выходил на окраину Титовки и подолгу смотрел в ту сторону, где была заветная усадьба, где вот-вот должен вспыхнуть своим уютным свечением жирандоль и зазвучать чарующая музыка. Он уже представлял Ванду, склоняющуюся над роялем, и погружающуюся в мир завораживающих звуков, которые только она могла так искусно соединить, что они становились поистине ее, рожденные воображением, а потому и неповторимыми. Ванда становилась царицей, царствуя над ними, повелевая. Лех, словно наяву, слышал звучание нежной мелодии, принадлежащей когда-то им двоим. “Берег я любовь…”, – мысленно исполнял он ее вместе с Вандой.

На сердце вновь ложилась печаль. Хотелось мчаться в сторону усадьбы, распахнуть двери залы, заключить в объятия Ванду и забыть обо всем, что пролегло между ними за это время, что прошло по его судьбе, по их судьбам. Лех все вглядывался и вглядывался в даль, такую близкую и пока такую далекую в надежде все же увидеть знакомый силуэт и успокаивался, когда в один и тот же час вспыхивал жирандоль, а через какое-то время медленно угасал. Он ждал своего часа. “Чувствует ли Ванда мое присутствие? Думает ли обо мне?” – задавал себе один и тот же вопрос Лех.

Эти мысли не покидали его ни тогда, когда у вечернего костра собирался весь табор, ни тогда, когда красавица Рома начинала затягивать: “Ай, нэ-нэ, нэ-нэ, нэ-нэ…” Ее мелодия звучала нежно, проникновенно, обретая силу, когда ее подхватывал весь табор.

Так могли петь только цыгане, вкладывая всю свою в душу в грустный рассказ о нелегких скитаниях своего народа по бескрайним просторам.

С раннего же утра, Лех устраивался у того места на краю Титовки, откуда хорошо была видна строящаяся крепость. Когда в первый раз она открылась его взору, даже он был поражен тем, как за короткое время можно возвести такое мощное оборонительное сооружение. Крепость практически готова, и к ней даже подведены отменные дороги. Но то количество людей, которое трудилось у ее стен, и въезжало в распахивающиеся с рассветом ворота, лишний раз подтверждало, что работы продолжаются и они очень масштабные, если не прекращаются ни днем, ни ночью. Вот когда ему вспомнились слова пана Матюши о том, что восстание бессмысленно. И теперь для Леха они обретали совсем иной смысл и становились убедительными. В такие моменты он брал в руки альбом, который Ларе удалось выменять на яркий цветастый веер в одной из лавок, и начинал делать зарисовки. Альбом вовсе не годился для этого. Он был в массивном кожаном переплете с легким теснением и предназначался для записи входящих в моду посвящений какой-нибудь светской красотке. Но другого выхода не было, и Лех с педантичной точностью изображал в нем сначала общий вид, затем каждый бастион, тед-де-поны, земляные валы, галереи, места возможного размещения пушек.

Он обязательно должен зафиксировать все до мельчайших подробностей и, во что бы то ни стало, переправить рисунки на ту строну. Теперь и опасения генерала Домбровского по поводу усиления русской армии становились ему понятны, понятна была и та угроза, которая исходила от нее для Герцогства Варшавского. Но между этими размышлениями в своих мыслях он все равно обращался к Ванде. На полях альбома его рука выводила милый образ: то силуэт, то красивый профиль, то легкую, воздушную, раскачивающуюся на качелях Ванду с летящими за ней развевающимися волосами. И в каждый созданный им образ вкладывалась душа, воспоминания, от чего становилось еще невыносимей ожидание.

Лех метался в безысходности, шел к Ларе, умолял помочь, но натыкался на неизменное: “Время еще не пришло. Наберись терпения, в усадьбе много людей, да и Ванда не готова еще принять тебя”. Говорила это Лара таким странным загадочным тоном, что Лех недоумевал: “Что означает “не готова”? Между нами всегда было понимание, а если до конца мы не могли выразить свои чувства, то за них это делала музыка, в которую вкладывались недосказанные эмоции”.

“Бросить все и пробираться к усадьбе самому”. Эти мысли не раз приходили ему на ум. Но их разделяла не только река, но и хорошо укрепленный берег с той стороны. Всю территорию вокруг крепости контролируют конные разъезды. Обойти охрану, посты без проводника он не сможет, на риск же у него нет права. Все, что увидено здесь, нужно обязательно передать, переправить на ту сторону. “Есть долг, и он превыше всего. Главное, чтобы меня поняла Ванда”.

Лето брало власть над природой, и окончательно вступало в свои права. Но было дождливым, отчего неприветливым. Или Леху это только казалось. Ведь он когда-то очень любил летние дожди, теплые и обязательно с радугой во все небо. Теперь его струи казались колкими, жалящими тело. Даже их шум, журчание, ударяющихся о кибитку и стекающих вниз, не успокаивал, а заставлял волноваться. Ожидание нарушила Лара. Она, как всегда появилась неожиданно, и только проговорила: “Сегодня будет встреча. Когда на небе разгуляются молнии, двинемся в путь!”

Казалось, что каждый всплеск весел расходится эхом по всей реке, а наскакивающая на волну корма лодки так ударяется об нее, что слышно на том берегу. Проводник греб против течения и брал немного вправо, чтобы причалить в районе Назаровки. Там пустынно, крепость еще не дошла в эти места, но разыгравшаяся стихия преграждала им путь, словно посылая весь свой гнев оказавшимся в такой час на воде путникам. Лех был в отчаянии. Все слилось воедино: и темные, почти черные воды реки, и безмолвный берег, погрузившийся во мрак. Он терял ориентацию, не мог понять, подплывают они, или же нет, и куда им вообще стремиться. Они теряют время, становится совсем поздно, а им еще предстоит пройти обходными путями через весь город, петляя и хоронясь, в случае необходимости. Наконец, вдалеке, едва заметно блеснул огонек и тут же погас. Леху даже показалось, что он ошибся и все это – плод его воображения и усиливающегося волнения. Через какое-то время отблеск повторился вновь. Нет, он не ошибся! Проводник направил лодку в его направлении.

Сердце билось от волнения как никогда. Он так не переживал даже тогда, когда в первый раз переходил границу и был в полном неведении, что ждет его там. Теперь же он ступал по знакомому городу и тоже был в неведении, что его ждет. Наконец они выбрались на знакомую тропу, ведущую от старой мельницы к калитке, что была в дальнем углу сада. ”Дальше пан пойдет сам. На обратном пути тоже встретимся в этом месте“, - тихо произнес проводник. Лех осторожно ступал по скользкой, едва заметной тропе, стараясь двигаться бесшумно.

В усадьбе уже погасли огни, и она погрузилась во мрак. Едва различимыми были только высокие окна гостиной, или же Лех так хорошо знал каждый уголок усадьбы, что по наитию представлял их. Он чувствовал, что где-то рядом должна быть калитка, но что-то не давало покоя. Было ощущение, что кто-то наблюдает и неотступно следует за ним. Приостановившись, Лех осторожно стал поворачиваться в сторону посылаемых кем-то импульсов. Взгляд-молния поразил его, Лара указывала ему дальнейший путь. “Ванда скоро будет в беседке, но она не знает, что ты здесь”, – кивком головы увлекая Леха в глубину сада, тихо произнесла она. От этих слов волнение охватило его еще больше. “Она ничего не знает! Как мы встретимся?!” Оставалось совсем немного, всего каких-то несколько шагов, и он увидит Ванду. “А что будет потом? Как сложится все между ними?”

 

“Лара! Опять эта Лара! Она вновь появляется так некстати, чтобы все перепутать в ее судьбе и распорядиться ею, как сказали ей карты! – не без раздражения думала Ванда. – И эта загадочность. Ночь, беседка, таинственность. К чему все это?” Но сердце наполнялось тревогой. “Лара никогда не приходит так просто. Значит, что-то случилось, или же должно произойти что-то такое, что ведомо только ей одной. Но что? Может, Лара узнала о том, что я послала весточку Сержу и хочет предупредить ее о возможной опасности. Жаль, что еще не вернулась Феня, а я нахожусь в полном неведении”.

Ванда терялась в догадках, собираясь на эту странную встречу, укутываясь в любимую шаль, когда-то подаренную Полиной. Надо дождаться, когда в доме погасят свечи и тогда она незаметно может, открыв в зале окно, выбраться в сад. Но от разыгравшейся непогоды еще тревожнее становилось на душе. Что-то подсказывало ей неожиданную встречу. “Будь что будет”, – перекрестившись, устремилась в сторону беседки Ванда, осторожно ступая по мокрой и скользкой дорожке. Перед ней была одна сплошная темнота, и только отблески уходящих на восток молний изредка освещали пространство.

“Лара, Лара”, – тихонько звала Ванда, пытаясь разглядеть ее силуэт в темноте. Но никто не отзывался. “Лара, ну, где же ты, Лара”, – уже с волнением в голосе произносила Ванда. “Лара, Лара, отзовись же, наконец!”, – продолжала звать цыганку Ванда, вбегая в беседку и стряхивая с плаща капли дождя.

– Паненка Ванда, Лары не будет. Это я, Лех, вызвал вас на свидание.

“Этого не может быть?! – мгновенно пронеслось в сознании Ванды. – Это сон, наваждение!” Ванда, разворачиваясь в сторону Леха, медленно стала снимать с головы капюшон, из-под которого по плечам заструились волнами волосы. “Лех, мой Лешик! Он здесь ради меня! Он пришел, преодолевая все преграды, опасность. Но нет, этого просто не может быть, да еще в столь поздний час, не мерещится ли мне все это? – лихорадочно отбивало сознание. Ванда напряженно вглядывалась в темноту, где в отблеске покидающих землю молний то возникало, то исчезало вновь лицо Лешика. “Вот он предстает передо мной, вот снова растворяется во мраке. Не мираж ли это?”

Они стояли напротив друг друга, и каждый из них не решался первым сделать шаг навстречу – она, все еще не веря в его реальность, он – боясь нарушить ее безмолвие. Осознание того, что перед ней Лех, любимый Лешик, медленно приходило к Ванде. Она уже с надеждой вглядывалась в знакомые милые черты. “Но он так изменился!” – вдруг отметила про себя Ванда. Тот же овал лица, те же непослушные волосы, только теперь они разбросаны, а не уложены как обычно в аккуратную прическу. Похудевший, без элегантных усиков, так украшавших его, с напряженным взглядом человека, ожидающего в любой момент опасность, вовсе не походил на того галантного и обходительного кавалера, который всегда смотрел на нее с восторгом и влюбленными глазами. Теперь в них скорее читалась тревога.

– Паненка смущена и чем-то встревожена? – тихим голосом произнес Лех.

До боли знакомые интонации зазвучали с такой нежностью и одновременно с беспокойством. “Как много должно было произойти всего в его жизни, в душе, если Лех так изменился. А времени-то прошло всего ничего, почти год”, – рассуждала Ванда, теперь уже откровенно разглядывая Леха. Их взгляды сошлись и таким счастьем заискрились глаза, что сердца тронули давно забытые чувства, окутывая своей теплотой, возвращая в ушедший безвозвратно уютный и беззаботный мир. Их души устремились навстречу друг другу, они слились в объятиях.

– Ванда, Ванда, жизнь моя, любовь моя, душа моя. Как истосковалось мое сердце без вас, как стремилось оно к этой встрече, сколько дум передумано, сколько преодолеть всего пришлось, чтобы она состоялась, – произносил Лех, осыпая поцелуями руки Ванды, заключая ее в свои объятия, утопая в шелке струящихся волос.

Да, это был ее Лешик, это были его прикосновения, которые всегда вызывали трепет, заставляя погружаться в таинственный мир чувств. К ней возвращалось давно забытое состояние покоя, ощущения надежности, которое исходило от присутствия Леха. Куда-то ушли тревоги. Больше всего ей хотелось теперь сильно-сильно прижаться к его груди и больше никогда и никуда не отпускать.

– Ванда, милая Ванда, – шептал Лех. – В какое неспокойное Только сейчас Серж заметил, что все это время крепко сжимал его в руке и было ощущение, будто в его объятьях была сама Ванда.время выпала доля нам жить. Вы даже представить себе не можете, какие наступают тревожные времена.

“Опять эти разговоры об опасности. Ожиданием чего-то страшного заболели буквально все. И даже Лешик в такой момент говорит об опасности”. Ванда замерла. Ее всегда пугали разговоры о войне.

– Ванда, простите меня. Путь к вам был слишком тяжелым, и у меня ничтожно мало времени, а сказать, объяснить надо так много. Ванда насторожилась. Оправдались ее самые худшие ожидания. Лара всегда появляется тогда, когда должно произойти что-то непредсказуемое. А Лех тем временем быстро заговорил:

– Ванда, впереди очень непростое время. Скоро, совсем скоро может начаться война, могут произойти и другие события. Я не могу и не имею права вам все рассказать. Но будет лучше, если вы покинете эти места. На той стороне вам будет безопаснее, там все наши и мы сможем быть вместе. Я всегда смогу уберечь вас, защитить. Ванда, вы должны принять решение как можно скорее. Поверьте, здесь оставаться очень опасно. Здесь крепость, много военных и в случае начала войны на город обрушаться удары в первую очередь. Вы можете пострадать, вам грозит опасность. А то, что это произойдет, уже нет никакого сомнения. Ванда замерла от таких слов. Она много слышала разговоров о возможной войне, о грозящей всем им опасности, но чтобы так откровенно говорили обо всем этом? Да еще Лешик. Для нее такое было впервые!

– Я все объясню пану Александру, он поймет меня и обязательно вас отпустит, он вас любит и желает только добра. Если же вам не понравится в Варшаве, мы можем уехать в Европу. Надо как можно скорее уезжать отсюда, подальше от этих мест, от неминуемой опасности, – уже с настойчивостью в голосе говорил Лех.

“А как же наш дом, мой любимый сад, а как же отец, Феня, Полина, в конце концов? Она же остается в Бобруйске. Здесь ее Петр и они ничего не бояться. И почему я должна куда-то уезжать, прятаться от кого-то мифического. Я же ничего никому плохого не сделала, никого не обидела. Мне некого и нечего бояться”. Ванда была в смятении, молчала, не зная, что и ответить. Лех почувствовал ее растерянность. Осторожно взяв ее руку в свои руки, он попытался еще раз объяснить всю степень опасности, которая может ожидать ее, останься она в Бобруйске.

– Ванда, я люблю вас, я не могу без вас жить, мне очень без вас тяжело, .одиноко. Мое сердце истосковалось, а душа всякий раз разрывается от волнений, дум о вас. Давайте уедем отсюда. Мы можем получить благословение, а обвенчаться уже на той стороне. Я люблю вас больше жизни.

При слове “венчание” Ванда вздрогнула. “А как же моя музыка, мои планы”, – пронеслось в сознании. А как же Серж?” В памяти всплыли воспоминания. На сердце легла печаль. Она стала испытывать не просто состояние опустошенности, а какой-то даже безысходности. “Что же мне делать? Мне нравится Лех и я его, наверное, люблю. Но уйти с ним, значит никогда больше не увидеть Сержа. Отказать Леху, значит потерять его навсегда. Но я этого не хочу, как не хочу никуда уезжать. Здесь мой любимый уютный дом”.

Ванда плакала. Ее слезы болью отзывались в сердце Леха.

– Я вижу, я чувствую, что вы не можете принять решение немедля. Оно нелегкое. Вы сомневаетесь, а если сомнения приходят в душу, значит, чувства ваши не столь глубоки, чтобы принять его окончательно, и не задумываясь. Ванда, у меня совсем мало времени. Его практически нет, но я готов ждать вашего решения еще какое-то время на том берегу. Пусть Лара даст мне знать.

Еще на мгновенье задержав в своих руках руку Ванды, прикоснувшись к ней губами, Лех медленно выпустил ее, а затем, резко развернувшись, быстро покинул беседку и растворился во мраке ночи.

 

Пошивочная мастерская работала от зори до темна. Спешили выполнить все заказы к торжеству. В офицерском клубе скоро будут давать бал по поводу важного события – сам царь Высочайше указать соизволил считать Бобруйскую крепость первоклассной. Поэтому приглашенные горожане, военные стремились заказать себе новое платье по этому поводу. Дел в мастерской накопилось много, но Ульяна умудрялась все успевать. Было видно, как истосковалась она по любимому и понятному для нее делу: глаза горели, в них читался неподдельный интерес ко всему, что они шили, и старание. У нее появился даже азарт.

Очень хотелось, чтобы их мастерская стала лучшей. Да и Мире не терпелось доказать, что пошивочное дело можно организовать хорошо, и что она не зря остановила свой выбор на Ульяне. А у той была еще и благодарность за спасение от голода, неминуемой гибели. Все соединилось воедино. Поэтому фраки праздничные и повседневные старались шить, следуя всем канонам моды, – с узкими рукавами, немного расширенными у плеча, с воронкообразным расширением у кисти рук и обязательно с двумя рядами пуговиц на груди. А как они благодарили в своих молитвах государя Александра Павловича за то, что ввел обязательное ношение форменных мундиров, и для каждого административного учреждения – свой вид. А так как в Бобруйске чиновников становилось все больше, то в мастерской работы будет много всегда.

Сукно они еще не производили, но для пошива одежды, особенно для военных, заказывали самого лучшего качества и старались в точности выполнить все, как полагается, и чтобы невозможно было отличить от Петербургского пошива. Ульяна придирчиво относилась к изготовлению любой детали, и результат не заставил себя ждать. Девки, собранные по деревням, оказались действительно искусными мастерицами, а под зорким оком Ульяны просто творили чудеса, выполняя заказы в точности и в срок.

Мендель, Пиня, Шмерка, увидев выгодность предприятия и прибыльность дела, теперь только тем и занимались, что разносили по городу весть о новой мастерской, при случае, хвалили ее и мастериц, и делали это в присущей только им манере. Особенно по душе занятие пришлось Шмерке. Когда в корчме собиралось побольше народу, он как бы невзначай, а то и по секрету, нужному человеку, и, конечно же, состоятельному, сообщал, что в Бобруйске открылась новая мастерская, и что шить там стали по последней петербургской моде. “И как вы сами понимаете, туда так просто не попасть. Потому что шьют там только очень уважаемые и далеко не бедные люди”, - говорил он заговорщицким тоном почти шепотом. “Но пусть уважаемый человек не расстраивается. Он тоже в своей одежде выглядит совсем неплохо, не так, конечно же, если бы ему сшили в новой мастерской”, – снисходительно добавлял он.

И когда у посетителя пропадало настроение, Шмерка, поманив посетителя пальцем поближе к себе, наклонившись к самому его уху, сообщал, что он может посодействовать. И понадобилось совсем немного времен, чтобы мастерская приобрела известность, а главное, хорошую репутацию и большое количество желающих там обслуживаться. Но Миру это не останавливало. Они должны стать первой и главной мастерской по пошиву военной одежды, платье ведь шьют многие. И теперь все ее переживания были с вязаны с тем, чтобы Ульяна как можно искуснее выполнила первые заказы на мундир.

В офицерском клубе бал совсем скоро, Петербург далеко, а они-то рядом. Шмерка от гордости, что его дела налаживаются и об этом уже знают многие в городе, даже подобрел. Его распирала гордость за Миру, которая подсказала такую хорошую идею, и за то, что она была смекалистой как и его покойная Эсфирь. Но все равно время от времени Шмерка возвращался к своей неизменной привычке поворчать, пожаловаться на то, как тяжело ему живется. Когда же в этот момент он наталкивался на взгляд Розы, которая смотрела на него с таким уничижением, он сразу же замолкал. И только когда Мира прибегала от Пини или Менделя, куда она наведывалась регулярно, чтобы все самой послушать, начинал вновь причитать. Шмерка сокрушался, что ничего не понимает в этой мастерской. Он не понимает, что нужно делать, чтобы сшить сюртук. А вдруг их обманывают и расходуют больше ткани, чем необходимо, а они об этом даже не подозревают. А может, они вообще давно уже продешевили, когда установили цену за пошив? Заказов много, а цена прежняя, не пришло ли время ее поднять?

Мира тогда лукаво улыбалась, довольная, что их предприятие удалось. Но вся она была уже в будущих планах. Слушая причитания Шмерки, Мира тем временем уже подсчитывала, во что может обойтись следующее предприятие. “Сукно белорусской шерсти. Нитки из пеньки суровые. Пенька для прядения ниток, шерсть овечья белорусская…”, – повторяла она, складывая в уме приблизительные расходы. Волнения оставались только по поводу одного вопроса – позволят ли им шить военную одежду постоянно. Пиня и Мендель вскорости должны встречаться с самим комендантом крепости, которым были уважаемы.

Они уже и лучшего портного пригласили из Ковно. Его семья Мойшеле посоветовала. Те уж точно понимали толк в портняжном деле. Ни одно поколение в их роду занималось этим ремеслом. А пока она жила между корчмой, которую очень любила и не могла оставить, и мастерской. Больше всего ей нравилось общаться с Ульяной. У той было столько интересных мыслей, что Мира не могла угнаться за своими идеями, тут же приходящими ей на ум после таких разговоров. Их было много, и они теснили одна другую. В такие мгновенья Мира задавала один и тот же вопрос: “Откуда Ульяна так много знает всего? Пусть даже она и шила в своей Каменке когда-то. Откуда у бывшей нищенки, безмолвной и безликой, как тень, рождается в сознании столько разных вариантов, откуда они берутся в ее воображении?” А Ульяна тем временем уже что-то складывала, убирала в складку, выкладывала рюши, жабо.

“Как оказывается много в жизни интересного помимо корчмы и дома!? Как оказывается красив мир женщины со всеми этими кружевами, оборками, плавными линиями”, – думала Мира, прикладывая к себе тот или иной сшитый наряд для очередной горожанки и любуясь в зеркале на свое изображение. Пожалуй, впервые в жизни она так пристально разглядывала себя. Раньше ей вовсе было безразлично, во что она одета. А теперь, примеряя на себя то одно, то другое платье, она вдруг увидела, как тут же, на глазах, меняется весь ее образ. Мира узнавала себя и не узнавала. Она отмечала, что подросла, но при этом все ее формы округлились, придав фигуре мягкость, женственноСукно они еще не производили, но для пошива одежды, особенно для военных, заказывали самого лучшего качества и старались в точности выполнить все, как полагается, и чтобы невозможно было отличить от Петербургского пошива. Ульяна придирчиво относилась к изготовлению любой детали, и результат не заставил себя ждать. Девки, собранные по деревням, оказались действительно искусными мастерицами, а под зорким оком Ульяны просто творили чудеса, выполняя заказы в точности и в срок.сть.

Ей вдруг захотелось стать такой же красивой, как и обладательницы сшитых ими нарядов, и даже гораздо красивее, непременно красивее. Мира уже представляла себя грациозно прохаживающейся под изумленные взгляды Розы, Глаши, Шмерки. Но она представляла и то, как во время бала будут прохаживаться в сшитых в их мастерской нарядах знатные и почтенные дамы, совсем юные и совсем пожилые.

В ее сознании уже представало все это яркое великолепие. “Кто-то кем-то будет восхищаться, а кто-то и вовсе найдет свою судьбу, потому что будет очень хорош собой. Но ведь и я хороша собой в таких нарядах. И только ли в нарядах?” – почему-то именно сейчас подумалось ей.

Мира вновь стала внимательно вглядываться в свои светло-карие глаза, покоящиеся под высокими тонкими дугами бровей, в нежный овал лица, от природы яркие чувственные губы. Перед ней стояла незнакомая, взрослая, выросшая из детства Мира. Она всматривалась в свой образ, вслушивалась в биение своего сердца. Оно что-то подсказывало ей, но что? “Михаил!” – вдруг ворвалось в сознание. Это его имя всплывает в памяти постоянно, возвращая в прошлые времени. Это его имя привело меня сюда, заставило заглянуть в зеркало и увидеть там совсем взрослую Миру. Прошло столько времени, а она продолжает жить с этим именем, храня его в своем сердце и все больше тоскуя. “Интересно, если бы сейчас Михаил увидел меня, понравилась ли я ему или нет?”

Мире захотелось изменить в себе все, сменить свою застегнутую на все пуговицы под самое горло блузу и юбку, в которой ходила постоянно, на одно из тех платьев, что сшито в их мастерской, непременно точь- в - точь такое же, как она прикладывала к себе. Захотелось оказаться вновь на площади у форштата, но уже совсем другой, взрослой, изменившейся. Ей почему-то все время казалось, что именно этот форштат, где она в далеком августе впервые увидела Михаила, должен вновь свести их. Ее влекло в ту сторону постоянно. В своих мечтах и мыслях, грезах и фантазиях она уже представляла их встречу, и каждый раз по-новому, но всегда обязательно трогательной.

Мира почему-то была уверенна, что их встреча обязательно состоится. За свою короткую жизнь она не раз убеждалась, что если о чем-то очень мечтаешь, то все обязательно сбудется. Расстаться со своими думами ее заставила Ульяна. Только сейчас Мира услышала, что ее тихонько звали. Ульяна никак не могла избавиться от своей привычки оставаться незамеченной и когда появлялась Мира, говорила с ней едва уловимым голосом. “Как глубоко засело в ней чувство страха, понимания своей ничтожности, - думала каждый раз Мира и тут же отвечала себе: ”Она же живет с ним всю свою жизнь и еще должно пройти немало времени, чтобы Ульяна осознала себя другой”. Когда же Мира подняла на Ульяну глаза, то просто оторопела от неожиданности. Та, словно читая ее мысли, бережно держала в руках платье, боясь пошевелиться. По выражению лица Ульяны было видно, как ей хочется, чтобы Мире все понравилось. “Так вот почему мастерицы подолгу задерживались в мастерской. Они пытались скрыть от меня свое рукоделие и сделать мне приятное!” А через какое-то время Мира уже вовсю вертелась перед зеркалом, разглядывая свой новый наряд, такой красивый и такой непривычный. “А что скажет Шмерка? – вдруг спохватилась Мира. – Позволит ли вообще надеть его куда-нибудь?” Сомнения тут же стали закрадываться в душу. Но ей очень хотелось, чтобы все увидели ее такой красивой. Не только Шмерка, но и Пиня, и Мендель, и Ася, и Роза, и Глаша, и весь город, и, конечно же, Михаил.

 

 

Михаил не находил себе места. Все вроде бы складывалось как нельзя лучше. Высочайшим повелением императора Бобруйская крепость стала именоваться первоклассной. В общих трудах есть и его труд. Доклад Оппермана по поводу установки минных галерей и всей системы обороны принят в военном ведомстве и одобрен государем, награды и вознаграждения обещаны. Стараниями военного министра, уважаемого Михаила Богдановича, ему возвращено звание. Он и не сомневался, что это были именно его хлопоты. Его особое, даже какое-то трепетное, отношение к нему, к молодым офицерам, с которыми ему приходилось работать, ощущалось всегда. Создавалось впечатление, что он хочет выпестовать каждого из них, отшлифовать способности, воспитать настоящих русских офицеров. Михаил ловил себя на мысли, что все прожитое время, трагическое для него, он чувствовал незримую душевную связь с ним, мучался угрызениями совести, что так получилось.

Но в нем всегда теплилась надежда, что военный министр подспудно осознает всю нелепость ситуации и не верит в его виновность. Узнает ли он правду, вот в чем был для него сейчас главным вопрос. Возможно, именно это обстоятельство не позволяло ему радоваться вместе со всеми их успехам, предстоящему торжеству. Даже приятные хлопоты, связанные с их приготовлениями, не радовали. Не хотелось участвовать и в осуществлении идеи Герстена устроить после бала настоящую офицерскую пирушку, такую, как они когда-то делали в Петербурге, и даже более шумную. И обязательно с цыганами. Ему хотелось тишины, покоя, хотелось побыть наедине со своей душой, разобраться в том, что же с ним происходит. Михаил делал над собой усилие, чтобы отправиться в местную, недавно открывшуюся мастерскую, где стали шить одежду для военных. Ее рекомендовали как с хорошей репутацией. Петербург далеко, а мастерская рядом, и портного из евреев очень хвалят, они-то всегда были отменными мастерами.

Но сердце не находило покоя. Михаил стал замечать, что его часто влечет к берегу Березины. Именно там он обретает душевный покой, когда, стоя у ее вод, слушает быстро бегущие, всегда спешащие потоки реки. Вглядываясь в прибрежные пейзажи, Михаил только сейчас стал замечать легкую, едва уловимую желтизну, тронувшую верхушки деревьев. “Скоро август, - с грустью подумал он. - Это он не дает мне покоя, это он навевает грусть, возвращая к воспоминаниям”.

Сначала они переносили его в парк Царского села. Их прогулки с Лиз, надежды и мечты. Хотел ли он возвратиться туда вновь? Михаил часто задавал себе этот вопрос и терялся в сомнениях. На смену этим воспоминаниям приходили другие – форштат, площадь, ведущая от нее деревянная мостовая. “Мира…” Михаила неудержимо влекло в ту сторону, где осталась часть его жизни. Ее хотелось вычеркнуть из своего сознания. Но она почему-то не представлялась ему мрачной, а наоборот, овеянной каким-то теплом, трепетным ожиданием встречи под ласкающим августовским солнцем. Хотелось все бросить и бежать туда, кого-то найти, что-то разузнать о Мире. Но это говорили чувства, а рассудок подсказывал бессмысленность такого шага. “Там давно уже никого нет, один пустырь да старые бараки, которые возможно снесли. А значит, и дворник там ни к чему, и место это заброшенное, крепостные работы туда не дошли”, – сам себе открывал горькую правду Михаил. Но все равно душа стремилась туда, и с этим ничего невозможно было поделать.

 

В другое время Лиз, наверное, с любопытством разглядывала бы местные пейзажи, непривычные для глаза хутора, обращала бы внимание на ухоженность усадьб и красиво раскинувшиеся цветники, которых здесь было много, уют гостиных дворов, где им приходилось останавливаться, приветливость хозяев очередной корчмы, куда они нередко заглядывали на своем долгом пути. Но теперь ей хотелось как можно быстрее преодолеть расстояние и во что бы то ни стало встретиться с Мишелем. Ей не терпелось все рассказать ему. “Скорее же, скорее”, – мысленно подгоняла она кучера.

Наконец они минули Оршу. Здесь Лиз распрощалась со своими попутчиками и одновременно надежной защитой и охраной – офицерами из военного ведомства. Ей досталось столько внимания, сколько не пришлось испытать за всю свою жизнь. Не обошлось и без откровенных ухаживаний. В другое время они бы ее радовали, придавая уверенность в своей женской неотразимости, вызывая еще большее кокетство, игривость, и без того присущие ей. Теперь же она была несказанно рада, что, наконец, осталась одна и у нее появилась возможность побыть наедине со своими мыслями. Необходимо было привести их в порядок, придти в себя от того, что пришлось узнать. “Ну почему так медленно мчаться лошади? И как долги их остановки! А мне так нужно поскорее все рассказать Мишелю. Это так важно для него, для меня, для нас двоих. Он должен знать правду! Пусть она так неожиданна и страшна, но от этого никуда не уйдешь. Только вот поймет ли меня Мишель, простит?”

Лиз в который раз заплакала от обиды, досады, что все происходило у нее на глазах, а она ничего так и не смогла заметить, почувствовать своим сердцем, что-то предпринять, уберечь Мишеля, спасти их счастье. Она только то и сделала, что смирилась. “Как горько, оказывается, осознавать, что во всем происшедшем виноваты близкие тебе люди. Они внешне добры, участливы, сопереживают твою радость, успех, пришедшее счастье, даже искренне желают его тебе, но тут же делают все, чтобы разрушить его, не допустить. Как горько все это осознавать”.

Лиз пыталась успокоить себя. Ей так нужно собраться с мыслями! Но она ничего не могла поделать с собой. Слезы сами стекали из ее глаз. В Бобруйск уже сообщено. Ее встретят в крепости, помогут организовать свидание. Лиз хотела сделать все неожиданно для Мишеля, боясь, что он откажется, не пожелает этой встречи. Но там Герстен, она будет просить его о содействии. “Он обязательно поможет. Поможет ли?” – вдруг усомнилась Лиз. “Разве могу я доверять кому-то после того, что случилось?” – который раз с горечью подумала Лиз.

Воспоминания теснили одно другое. Образы тех, кто был когда-то рядом, представали перед ней один, сменяя другой. Лиз вглядывалась в даль, в редких путников, встречающихся на дороге. Приближение к Бобруйску почувствовалось задолго до того, как он появился на горизонте. Уже на дальних подступах к нему стекались подводы, груженые лесом, досками, другими, нужным для строительства материалами, продовольствием. Чем ближе они подъезжали к городу, тем сложнее становилось пробираться сквозь постоянно образовывающиеся заторы. И тем неожиданнее стало появление кареты, запряженной очень спешащими лошадьми. “Посторонись! Поберегись!” – покрикивал кучер, буквально расталкивая всех, кто попадался на пути.

Их карета съехала на обочину, пропуская вперед, наверное, следующих по очень важным делам военных. Занавеска была немного приоткрыта, и из-за нее постоянно выглядывал офицер, судя по выражению лица, недовольный тем, как они продвигаются по многолюдной дороге. Лиз не могла поверить своим глазам. “Это – видение или реальность?” Еще повнимательнее присмотревшись, она уже не сомневалась, что это Серж!” Первое появившееся желание – распахнуть дверцу кареты, дать о себе знать. Но что-то удерживало ее от этого шага. “Наши пути расходятся. Может оно и к лучшему. Дороги в жизни у нас все равно разные, да и ни к чему ей сейчас все эти встречи, объяснения”.

Лиз прислушивалась к себе и понимала, что вовсе не испытывает никакого чувства радости от встречи с Сержем. Она внимательно стала вглядываться в то, что происходило на дороге. Серж, уже отворив дверку кареты и стоя на подножке, подгонял кучера грубым окриком. По всему было видно, что он очень спешил побыстрее выбраться из образовавшейся толчеи и умчаться прочь от этих мест. Вот кареты уже почти поравнялись и на какое-то мгновенье их взгляды встретились.

Серж от неожиданности замер, пристально вглядываясь в проплывающий мимо женский образ. “Нет! Этого не может быть!” – пронеслось в сознании Сержа. “Это видение! Бред, продолжающийся после болезни! Лиз?! Здесь?! Что ей тут делать?!” Еще раз взглянув в сторону удаляющейся кареты, Серж с еще большим усердием стал подгонять кучера, обвиняя в нерасторопности. Когда же он, наконец, откинувшись в карете на подушки, стал приходить в себя от такой неожиданной встречи, перед ним вновь предстали знакомые светло-карие глаза Лиз. В них не было радости, а читалось полное безразличие. На него смотрели как на пустоту, совсем безучастно. Его била нервная дрожь, уязвленное самолюбие вызывало неистовое негодование. “Скорее, скорее надо покинуть эти места. Скорее в Петербург! - мысленно подгонял кучера Серж. Я принял все-таки правильное решение – уехать и вычеркнуть из памяти все, что с ним здесь произошло. Если это была на самом деле Лиз – я вычеркну из своей памяти и ее!”

Но все равно было неуютно на душе. “Лиз смотрела на меня холодным отсутствующим взглядом! Я всегда нравился девицам, от меня теряли рассудок, а у Лиз – полное безразличие! Она, наверняка, думает, что во всем виноват только я. Но как, все-таки пакостно на душе. И почему все мои неприятности собрались в один день?” – думал Серж, прокручивая в сознании все, что с ним произошло. Сначала Ванда, мысли о ней, не давали покоя. Он даже подъехал к ее усадьбе и остановился невдалеке, долго раздумывая, какое же решение все же принять. Очень хотелось все бросить и мчаться в усадьбу, распахнуть двери залы, где обычно музицировала Ванда, припасть к ее ногам, за все просить прощение, утонуть в стремящемся шелке ее волос, ощутить счастье прикосновения. Душа рвалась туда, она стонала, но разум останавливал: “А что потом? А как же Петербург? И зачем мне связывать свою жизнь какими-то обязательствами” – убеждал себя Серж. “Трогай!” – едва слышно приказал он кучеру.

С тоской смотрел Серж на проплывающий мимо цветущий сад, куда ранним утром так любила спуститься Ванда, на окна залы, откуда всегда доносились чарующие звуки исполняемой мелодии, окна комнаты, откуда ему так нравилось наблюдать за ней, любоваться ее утонченностью, грацией. Серж представлял Ванду, подобную богине в утренние часы с первыми восходящими лучами солнечными лучами выходящей в сад, с охапкой свежесрезанных роз, идущей навстречу, глядя на него своими изумрудными глазами с таким обожанием и восхищением, что сердце не могло выдержать наплывающих эмоций. “Ванда, Ванда. Зачем нужна была эта встреча? Она как заноза вонзилась глубоко в мою душу, больно ранив, которая теперь кровоточит, ставя перед трудным выбором”. Еще несколько раз командовал он кучеру то остановиться, то снова двигаться вперед. Серж не мог совладать со своими чувствами, боролся с трезвостью рассудка.

– Гони! – наконец произнес он.

Хотелось побыстрее покинуть и это место, и этот город, и западные земли. Хотелось уехать и больше никогда сюда не возвращаться. Может вдалеке он сможет забыть Ванду, август, который свел их когда-то.

 

Михаил вглядывался в свое отражение. Так не привычно было видеть себя вновь в мундире. На него смотрел незнакомый офицер, подтянутый, с легкой бледностью в лице. Выправка, осанка и печальный взгляд. “Все возвращается на круги своя, только не возвращается в прежнее состояние душа. Она протестует и никогда не сможет смириться с тем, что случилось, взывая к памяти, возвращая к тягостным мыслям”, – с грустью думал Михаил. Еще в далеком детстве, когда он не знал, как поступить, его любимый Арни любил повторять: “Если в чем-то сомневаешься, никогда ничего не стоит предпринимать. Надо просто подождать, что подскажет тебе твоя душа, твой внутренний голос”. Теперь он ему подсказывал, что надо бросить все и мчаться туда, куда его так влекло все это время – в сторону форштата. Хотелось побыстрее покинуть крепость, не обременять себя присутствием в офицерском клубе, не хотелось шумной пирушки, цыган, хотелось только одного – быть там и сохранять надежду на то, что удастся хоть что-то узнать. А если он не сможет этого сделать, то станет искать Миру по всему городу, пойдет в еврейский квартал, будет останавливать каждого прохожего и спрашивать о ней до тех пор, пока не найдет.

Михаил не брал экипаж, а шел знакомым маршрутом. Ноги сами вели его тем путем, каким когда-то их гоняли на строительство дороги на Рогачев. Тогда она казалась бесконечной, теперь была еще длинней. Иногда Михаил останавливался, чтобы вглядеться в лицо очередной барышни, как ему казалось, напоминающей Миру. Но те побыстрее старались обойти стороной странного офицера. Поняв, что вновь опознался, он вновь направлялся в сторону форштата.

 

 

– Лиз, вы же знаете, наш Мишель всегда отличался оригинальностью. Ему хотелось быть не таким как все, делать не так как все, поступать не так как все. Он и на балу не будет сегодня. Его замучила ностальгия по тому времени, когда можно было ничего не делать и наслаждаться бездельем в арестантской роте. Эдакая прогулка по близким сердцу местам. Наверное, и в той жизни были свои милые прелести, если нашего Мишеля туда потянуло вновь, - в свойственной манере легкой иронии произносил Герстен.

– Измаил, вы жестоки и несправедливы. У каждого на душе бывает всякое. Возможно, его время для балов еще не пришло, - парировала Лиз, нервно перебирая веером.

Июльская духота давала о себе знать, несмотря на то, что полутораметровые стены крепости надежно хранили прохладу. Хотелось побыстрее все разузнать и отправиться на поиски Мишеля. Неприветливость Герстена, ироничность его тона задевали. Но Лиз понимала, что в нем возыграли самолюбие и ревность к Мишелю. На его губах буквально читался вопрос: “Ну, зачем вы сюда приехали и почему Мишелю столько внимания?” На все уговоры остаться и украсить бал своим присутствием Лиз отвечала отказом.

– Лиз, объясните мне, зачем вы это сделали? – не унимался Герстен. – Мишелю возвратили звание и былое положение в обществе, и вы решили таким образом привлечь внимание в свете к своей персоне, у которого, по всей видимости, стал пропадать к вам интерес? Ох, уже эти фрейлены-интриганки! И что только не сделают ради очередной интрижки! А мы, мужчины, всегда так глупо попадаемся на эту простенькую мелодраму. Я уже представляю сцену встречи – слезы, раскаянье, объятья и вечное чувство вины у Мишеля, что ради него вы проделали немыслимо долгий путь, и даже оставили двор! Но в это поверить может только наивный Мишель. Мне же определенно понятен ваш расчет. Это так эффектно – заставить своим поступком умиляться весь свет! Ах, эта женская сущность! Хитры же вы, однако, хитры, - уже без иронии, а даже с сарказмом бросал Герстен слова в сторону Лиз, обидные для нее.

Лиз переполняло негодование. “Как он может, как он смеет о ком-то судить, ставить под сомнение мои чувства и намерения? Нет, я не позволю себе расплакаться, не позволю продолжать этот унизительный разговор”.

– Довольно, Герстен, мне слушать это все наскучило. Вы как всегда однообразны в своих суждениях. И все та же ирония. Ничего нового! Вам самому все это не надоело? Или – это своеобразный способ самозащиты. Вы боитесь, что вам скажут правду, поэтому и избрали ироничный тон, насмешку над другими, чтобы не начали смеяться над вами. Вас одолевает зависть, что не ради вас примчались на край земли, а все ваши красотки вмиг забыли о вас, как только вы покинули Петербург, – небрежно бросила ему в лицо Лиз и устремилась к двери.

– Не обольщайтесь, Лиз. Мишель ни разу так и не вспомнил о вас, – почти выкрикнул ей вдогонку Герстен.

От обиды Лиз едва сдерживала слезы и только пришла в себя, когда захлопнула дверцу кареты. Предстояло найти дорогу сначала в сторону Минских ворот, а оттуда – в сторону бывших бараков арестантских рот. Это все, что Лиз успела узнать у Герстена. После неприятного разговора, расспрашивать о чем-то еще просто не хотелось, да и не было никакого смысла. Но больше всего Лиз задели вовсе не ироничный тон Герстена, а то, что Мишель о ней никогда не вспоминал. Почему-то именно эти слова показались ей наиболее правдивыми, из того, что она услышала за их короткую встречу. “Не вспоминал…”, – все крутилось в сознании. Не вспоминал… Это может означать только одно: или Мишель замкнулся в себе, или же вычеркнул меня из своей памяти“.

 

Мира уже который раз останавливалась перед зеркалом, чтобы повнимательнее разглядеть себя в новом наряде, такую непривычную, но очень красивую, как ей казалось. Очень хотелось, чтобы широкая юбка и застегнутый под шею каптан из грубой серой ткани ушли в прошлое. Теперь же это было платье/p с высокой талией античного типа, подчеркивающее ее стройность. Неглубокий овальный вырез с рукавами-буфами подчеркивали красоту ее рук и шеи. Она определенно себе нравилась. Но каждый раз, как только начинала вглядываться в свое отражение, неизменно начинала причитать Глаша. И получалось у нее это не хуже, чем у Шмерки.

– Разве можно такой красавице выходить одной на улицу. И что себе только Шмерка думает? Вам замуж давно пора, а вы то в корчме, то теперь вот эта мастерская. Далась она вам, до всего вам дела. А вокруг столько молодых людей на вас заглядываются. Я то вижу. Разве кто пропустит красоту такую. Как бы беды не вышло. Шмерке до этого никакого дела нет, ему бы все деньги зарабатывать. Вы такая умная, и красавица, совсем, как покойная Эсфирь, - не унималась Глаша.

Но Мира за своими мыслями не обращала на нее никакого внимания. “Сегодня в офицерском клубе бал, а в городе гулянья по поводу того, что царь приказал звать крепость первоклассной. В корчме говорили, что даже будет фейерверк”. Но почему-то не ощущалось никакого праздничного настроения, несмотря на то, что она так радовалась своему новому образу. Ульяна постаралась на славу, даже манжеты вышила необычным узором бело-черно-голубым шелком. У нее не было никакого желания окунуться в атмосферу праздничного города, не хотелось даже, чтобы на нее обращали внимание, и ей совсем не хотелось идти в корчму, хотя выручка намечается большая. Ее так влекло в сторону форштата. Внутренний голос подсказывал, что сегодня обязательно в ее жизни должно произойти что-то особенное. Но что? Мира взяла в руку туго заплетенную косу и обвила вокруг головы, красиво уложив и немного напустив на лоб. Это сразу придало лицу привлекательность, а кокетливые завитки у виска сделали его немного загадочным, манящим. Мира даже зажмурилась от неожиданности, что она может быть такой, но тут же отбросила косу назад, боясь, что кто-то заметит ее фривольность. Необходимо что-то придумать. Шмерка, наверняка, заметит ее отсутствие, и Роза будет сердиться. “Надо идти в корчму. Чтобы выжить, они должны много работать, – с грустью подумала Мира. – Другого выхода нет”.

Мира, переходя из одной залы корчмы в другую, ловила на себе восхищенные взгляды посетителей и изумленные Розы. Она даже не посмела в этот раз повысить на нее голос или сказать что-то обидное, что обычно делала частенько. Мира ходила между посетителями, собирала заказы, а про себя не могла не отметить, как изменилось к ней отношение. Оно стало каким-то почтительным. К ней больше никто не обращался как к ребенку. “Стоило ей всего лишь надеть другое платье, как сразу все изменилось”, –будто делая какое-то открытие, отмечала про себя Мира, в душе радуясь таким переменам.

Солнце переваливало за полдень, а Мира даже не присела, продолжая сновать между посетителями, только успевая собирать заказы и относить их на кухню. Но при этом она все время следила, как солнечный луч перемещается по корчме, медленно скользя сначала по стенам, столу, лавкам, покидая одну ее часть и переходя на другую сторону. “Скоро солнце начнет клониться к закату, а я еще ничего не придумала”, – с волнением подумала Мира. Пойти на праздник одна, без Розы, или Шмерки она не может. Это не принято, да и не позволительно. А больше ничего на ум ей не приходило. “Неужели я так и останусь в корчме и в моей жизни сегодня ничего не произойдет особенного?” – уже с грустью думала Мира.

– Мира, девочка наша, до чего же ты хороша сегодня! Вас, юная барышня, не узнать совсем, так вы изменились! Вы же стали совсем взрослой! – неожиданно раздалось рядом. Это Мендель входил в залу, как всегда шумно, привлекая к себе внимание. Ну, вылитая Эсфирь! - продолжал он, уже обнимая Шмерку, которому всегда нравилось, когда хвалили его Миру и так хорошо вспоминали Эсфирь.

– Вот уж обрадуется Ася, когда увидит тебя. Она с утра только и дожидается твоего прихода, и приготовила много чего вкусного. А ты все еще в корчме! Разве можно такой красавице так много работать, да еще когда праздник в городе?

“Вот она, спасительная надежда”, – вмиг пронеслось в сознании Миры. Уже через мгновенье она стремглав влетала к Глаше за гостинцами для Аси.

“Успеть, главное успеть”, – отстукивало сознание Миры, когда она, огибая шумные улицы, уже почти бежала в сторону форштата.

“Главное успеть, но еще важнее успеть вернуться обратно до захода солнца, чтобы попасть в гости к Асе, не привлекая внимания своим долгим отсутствием. Благо, что кругом многолюдно, и есть повод для оправдания”. Ей действительно приходилось обходить многолюдные места, выбирать более короткий путь, чтобы побыстрее добраться до поворота, за которым открывался вид на форштат. Мира понимала, что если сегодня она туда не попадет, то просто не сможет жить со своими думами о Михаиле.

 

Михаил примостился у деревянной мостовой, где она переходила в небольшую площадь, и где они обычно подолгу сидели с Мирой. Ее и площадью-то нельзя было назвать. Это раньше она казалась ему большой, просторной после тесных бараков и скученности людей. Теперь же представала перед ним небольшим безжизненным пространством. Он вслушивался в нависшую тишину, медленно скользя взглядом по ветхим опустевшим баракам, переходя на мусор, образовавшийся из опавших, сорванных прибрежным ветром листьев, пыли, веток. Давно тут, судя по всему, не было ни то, что дворника, даже случайного прохожего. И только ласкающие июльские лучи собирающегося на покой солнца, воспоминания об их с Миррой встречах, не позволяли поддаться тягостному чувству. Пустота в пространстве, пустота в душе. Совсем как тогда, когда он впервые увидел ее. Она медленно стала отступать только после их встреч, и жизнь постепенно начала наполняться смыслом, приобретать свою надобность. Одни картины прошлого сменяли другие, на память приходили образы Миры. Вот ее обеспокоенный, растерянный взгляд. К ней никто не подходит, а торг заканчивается. Вот вспыхнувшие искорками счастья глаза, когда она, завидев его издалека, мчится вниз по мостовой в сторону форштата, чудно придерживая корзинку, боясь выронить при этом ее содержимое. Михаил смотрел теперь в ту сторону. Ему казалось, что еще чуть-чуть, еще какие-то мгновенья, и на этом месте возникнет знакомый образ – хрупкая, почти воздушная, Мира, с разлетающимися в разные стороны косами от быстрой ходьбы, разрумянившаяся, со счастливыми горящими светло-карими глазами.

В солнечных сплетениях утомленного за день солнца возник женский силуэт. Он замер. Там, на верху, не решались начать движение вниз к форштату. Михаил вглядывался в женский образ и ничего не мог понять. Он был до боли знаком, но это была не Мира. Знакомая походка, осанка, всегда, чтобы не произошло, гордо поднятая голова. “Лиз! Это же Лиз!” – пронеслось в сознании. Михаил вглядывался в неожиданно возникший образ, все еще не веря, что такое возможно, сомневаясь и теряясь в догадках. Время словно остановилось, замерло.

Они стояли напротив друг друга, и никто не решался первым сделать шаг навстречу: Михаил, все еще не веря, что перед ним Лиз, она – от неведения, как воспримут ее присутствие. Перед ней был Мишель, знакомый и незнакомый. Его она заметила издалека. Одинокая фигура человека, примостившегося на подступах к форштату у деревянной мостовой. И никого рядом… Пространство пугало своей тишиной и безлюдьем, будто и вправду это была всеми забытое покинутое место. Даже отсюда, с высоты, где открывался поворот на форштат, была заметна худоба и бледность Мишеля. То, что это был он, уже не возникало никакого сомнения. Но весь его образ казался чужим. Он напоминал человека, ушедшего в своих мыслях глубоко в себя, отрешенного. Только волосы, знакомые до боли непослушные волосы. Они нисподали прядями на высокий лоб и их постоянно приходилось отбрасывать назад. Михаил делал это знакомым жестом. “Мишель. Это мой Мишель. Я, наконец-таки, нашла его! Как же истосковалось мое сердце по нему!”

– Мишель. Мишель, – тихо звала Лиз, медленно ступая ему навстречу.

– Лиз?! Это вы?! Оказывается, мне ничего не привиделось! Вы проделали такой путь, чтобы быть здесь, но зачем? В чем была такая надобность? – очнувшись и поняв, что все происходит в реальности и перед ним действительно Лиз, произнес все еще изумленный Михаил.

Он продолжал вглядываться в ее образ. Было ощущение, если отведет свой взгляд, то Лиз тут же исчезнет.

– Молчите, умоляю вас, молчите, - произносила Лиз, протягивая руки к Михаилу. – Нам надо объясниться, непременно объясниться. Мне необходимо так много вам рассказать.

Михаил, коснувшись ее рук, ощутил знакомый трепет, их теплоту и необыкновенную чувственность. Он смотрел в светло-карие глаза и все еще не мог поверить, что перед ним Лиз. Их взгляды сошлись. Удивление Михаила и мольбы Лиз читались в них. “Боже, какое подвижничество. Лиз оставила двор, Петербург, проделала такой путь, чтобы найти меня. Как это благородно с ее стороны”. Мысли о Лиз возвращали его в прошлое. Они стояли напротив друг друга совсем так, как когда-то в Царскосельском парке, чтобы поведать о своих сокровенных чувствах, насладиться радостью встречи. И теперь не покидало ощущение, что не существовало между ними преград и расстояния длинною в целую вечность.

Михаил уже готов был целовать ей руки, припасть к ногам и просить прощения за то, что ради него она решилась на такое. Но что-то резануло по сердцу. “А почему Лиз здесь? И зачем? Зачем вообще понадобилась эта встреча? Какой смысл в ее приезде? Прошлое осталось в прошлом, и к нему возврата больше нет!” Михаил почувствовал, как неуютно становится у него на душе, тягостно от осознания бессмысленности и никчемности их объяснений. И этот взгляд светло-карих глаз. У Миры он такой теплый, притягивающий, а у Лиз – холодный. Появилось неудержимое желание оттолкнуть ее. Хотелось, чтобы она навсегда осталась в прошлой жизни, в его прошлых мечтах и воспоминаниях. Михаил не решался поцеловал руку Лиз. А она, заметив резкое изменение в его настроении и боясь, что в любую минуту разговор может закончиться, быстро заговорила.

– Мишель, случилось страшное. Мы ни в чем не виноваты. Мы не виноваты, что так получилось, ни вы, ни я. Это все интриги двора. Мишель, я открою вам страшную тайну, ради чего я и приехала сюда, - чтобы рассказать вам ее. Все, что с вами случилось – страшная интрига.

– Я знаю. Не продолжайте. Наверняка, это те, кто ближе всех был ко мне, и кто назывался другом – Серж, Герстен, или же еще кто-то из близкого окружения. Лиз, к чему весь этот разговор? Вы меня с успехом забыли. Даже были готовы отдать, не задумываясь, руку и сердце Сержу. Поэтому, к чему теперь весь этот разговор?

Лиз долго готовилась к тому, что разговор будет им/p– Вот уж обрадуется Ася, когда увидит тебя. Она с утра только и дожидается твоего прихода, и приготовила много чего вкусного. А ты все еще в корчме! Разве можно такой красавице так много работать, да еще когда праздник в городе?text-align: justify;енно таким, жестким, обидным, но когда это случилось, готова была расплакаться от досады, что все так получилось в ее жизни.

– Да, это очень из близкого окружения, – едва вымолвила Лиз, и слезы потекли сами собой. - Это – Натали, – почти прошептала она. Вспомнился день ее отъезда, когда уже все было готово, и она собиралась сесть в экипаж, как заметила бегущую ей навстречу со стороны парка Натали.

– Лиз, подождите, умоляю вас, подождите же, - кричала она, перебегая с одной дорожки на другую, сокращая путь, чтобы успеть застать Лиз.

– Лиз, я должна вам сказать, - быстро тараторила она, едва переводя дыхание. Иначе я не смогу с этим жить. Это я, это я спрятала эти бумаги. Это из-за меня все случилось и осудили Мишеля, - выпалила она и тут же замолчала, уставившись на Лиз. Та словно окаменела, не в силах ничего сказать. Она еще долго стояла у кареты в раздумье, не зная, как поступить: или же отправляться в далекий путь, или остаться, чтобы выяснить, правду ли говорит Натали. В душе, в мыслях все перевернулось в одночасье. Ее будто раздели, обезоружили. Ее душили рыдания.

– Натали, как вы могли, – только и смогла выдавить из себя Лиз, чувствуя, что теряет рассудок. Натали же, быстро придя в себя, уже пребывала в своем привычном состоянии. Не без жеманства, она бросала Лиз обидные слова:

– Ну, что же вы так расстроились, Лиз? Вы что же думали, только вам хочется быть счастливой? У вас столько поклонников, все кавалеры двора у ваших ног. Вам столько внимания. Ну, подумаешь, ни Мишель, так Серж, ни Серж, так Герстен или еще кто-то другой. Вы нравитесь всем и партию можете выбрать себе гораздо лучше Мишеля. А я без него жить не могла. Сколько слез выплакано из-за равнодушия, он совсем не обращал на меня внимания, смотрел, словно сквозь пустоту. Вот я и решила, пусть никому не достанется.

Благо, удалось подслушать разговор о каких-то бумагах, без которых невозможно построить крепость. Господа сами виноваты. Так много спорили, что про бумаги забыли, а бумаги те на самом виду лежали и сами просились, чтобы их хоть кто-то взял. Честно говоря, ничего интересного я в них не нашла. И из-за чего весь сыр-бор, не понимаю? Дознание, аресты, разговоры в свете, разные домыслы. Страсть, как все интересно! Бумаги возвращены, Мишель отомщен, вы по-прежнему не обделены вниманием, и что такого произошло, не понимаю? И зачем так убиваться, да еще тащиться в экипаже в такую даль не понятно ради чего? Мишель все равно вас не простит! Да и зачем он вам нужен? Его время в свете осталось в прошлом! – небрежно бросила Натали, и, медленно побрела по аллее парка, кружась, подбрасывая вверх прозрачную шаль, что-то напевая при этом. Михаил не мог поверить в то, что рассказала Лиз. Он так и стоял, застыв в изумлении, не зная, как поступить дальше. Как все банально оказывается. Легкая интрижка какой-то фрейлины, а сколько всего случилось из-за этого. На душе было горько оттого, что уже в который раз ему приходится разочаровываться в людях, которым он так всегда верил, не задумываясь над тем, что его могут предать.

“А может это и к лучшему, что все случилось именно так”, – почему-то в этот момент подумалось Михаилу. – Если бы не их оплошность в отношении бумаг, не хитрость Натали, то он так и не узнал бы, что она вовсе не безобидная ветреная кокетка, а способный на подлость и тем очень опасный человек. Он никогда не узнал бы, что его лучшие друзья в угоду собственному благополучию, карьере, могут отречься от него в одночасье, что Лиз вовсе не любит его и что он для нее – просто очередное увлечение, повод привлечь к себе внимание в свете. Оказывается, в любой момент и при возникшей неудобной ситуации легко можно вычеркнуть из памяти все, что было между нами, и тут же увлечься другим. Горько, очень горько осознавать все это. Но Бог хранит меня от беды, если преподнес такой суровый урок. Судьба неспроста распорядилась таким образом, чтобы я прошел все испытания“. В вечность уходили неведение, люди, с которыми когда-то связывались его жизнь, надежды.

Ветер волновал его непослушные волосы. Легкая прохлада наступающего июльского вечера отрезвляла. Михаил по инерции продолжал держать в своих руках руку Лиз. Но в ней не чувствовалось больше былой теплоты, а скорее от нее исходила холодность. Ему так хотелось оттолкнуть от себя прошлое. Мысленно он прощался и с петербургской жизнью, и с той, что была связана с этими бараками. “Но не с форштатом”, – вдруг ворвалось в сознание. Взгляд перешел от площади к мостовой, а от нее вверх, туда, где из-за поворота обычно появлялась Мира. “Мира! Это же Мира! Хрупкая, изящная, такой могла быть только Мира!” – пронеслось в сознании Михаила. Радость, необузданная радость, переполняемые эмоции, готовы были вырваться наружу. “Что же делать? Что делать? Лиз, Мира. Надо бежать, бежать ей навстречу, прикоснуться к ней, взять в свои руки шелковистые косы, убедиться, что все это ему не привиделось. Но что это? Мира разворачивается и хочет уйти?”

Михаил бежал по мостовой вверх, забыв о Лиз, о бестактности, которую допустил по отношению к ней, так и не поцеловав ей руку.

 

Слезы наворачивались на глаза. Миру душили рыдания. Вся ее жизнь была наполнена мыслями о нем. Каждый день, каждую минуту она только и жила надеждой на встречу, стремилась сюда. Ей представлялись картины, как это произойдет. Они были такими радужными, овеянными трогательностью и теплотой, которые всегда исходили от Михаила. И она нашла его, после стольких мук, ожидания, нашла на их месте. Но как же он мог придти сюда совсем с другой. И это не случайная встреча. Их, наверняка, связывают какие-то отношения, если он даже держал ее руку в своих руках, держал так же нежно, как обычно брал в руки ее косы и подолгу гладил их, не желая отпускать. ”А может, мне все это привиделось, может, я все это придумала? Может, мне показалось, что Михаил ждет нашей встречи, так же, как и я?” Мира дала волю слезам, она их уже и не скрывала. Было только одно желание – побыстрее уйти от этого места, забыть увиденное и больше никогда не вспоминать о том, что существует этот форштат, что есть на этой земле Михаил. “Но как вычеркнуть его из сердца? Разве я смогу когда-нибудь сделать это?”

– Мира! Мира! – слышала отчетливо она за своей спиной.

– Мира! Куда же вы, подождите! – раздавалось совсем рядом.

“Бежать! Надо бежать! Я никогда не смогу заглянуть ему в глаза, я так боюсь заглянуть ему в глаза и увидеть в них безразличие. Скорее же, скорее прочь от этих мест!” – подгоняла себя Мира, чувствуя, что ее нагоняют.

Спотыкаясь, падая, поднимаясь вновь, она бежала, что было сил. Но они покидали. Вот ее пытаются удержать, взяв за руку, вот уже притягивают к себе, заключая в объятия, и пытаются заглянуть в глаза. Но она не может этого сделать, она не может и не хочет поднимать на него глаза. “Мира, девочка моя, как же я счастлив, что вновь встретил вас. Мира, что же вы наделали. Сколько дум передумано, сколько терзаний приняла моя душа. Я вас встретил и это главное. Я счастлив, я бесконечно счастлив, я больше никуда и никогда вас не отпущу, что бы не случилось, – шептал Михаил, крепко прижимая к себе Миру. – Не надо плакать, слезы вовсе ни к чему. Вы такая красивая, необыкновенно красивая, а слезы, зачем они?” – привлекая к себе Миру и заглядывая в ее плачущие светло-карие глаза, продолжал нашептывать Михаил.

Мира, не зная почему, перестала плакать. К ней возвращалось знакомое чувство покоя, которое она всегда испытывала рядом с ним, уверенности, что все будет хорошо и ничего плохого с ними не случиться. Она смотрела в его добрые, наполненные счастьем глаза. В них читалась искренняя радость встречи. Руками он перебирал кончики туго заплетенных кос, думая о чем-то о своем. Они молчали, и в этом молчании было все: и прожитое в волнениях время, и переживания от неведения, что же стало с каждым из них, и надежда, и постоянное стремление к этой встрече, мысли о ней. И только грохот колес удаляющейся прочь кареты нарушил нависшую тишину.

 

Яркие огни фейерверка озаряли небо, а затем, медленно проделывая по безграничному пространству изящный дугообразный путь, касались быстро бегущих вод Березины, растворяясь в них.

“Пора, мне пора! В саду дожидается Лара. Нам нужно спешить!” Ванда, набросив шаль, выбежала из усадьбы. Выбраться на тропу, ведущую от дальней калитки сада до заброшенной мельницы, не составляло труда. Небо постоянно вспыхивало ярким светом от россыпи падающих огней. Их отблески освещали путь. Там ее уже ждала Лара. Дальше они, свернув с тропы, пробирались сквозь густую траву, через овраг к выступу, что буквально нависал над рекой. Совсем скоро по их подсчетам из-за поворота должна появиться лодка. Лара отошла на условленное место, а Ванда замерла в томительно ожидании, вслушиваясь в каждый звук, каждый всплеск на реке, боясь пропустить тот момент, когда она будет подплывать. Сердце билось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Сколько переживаний пришлось перенести ему только за последние дни, сколько сомнений истерзало его. Ванда не находила себе места. “Как сложно, оказывается, принимать решение, делать выбор. Судьба вновь посылает мне испытания”.

Она задавала себе одни и те же вопросы, на которые никак не могла ответить. “Люблю ли я Леха? Наверное, да. Но уехать с ним в неизвестность, оставить отца, Полину, дом, любимый сад. Нет, я не готова к такому шагу. Я не знаю, не понимаю и не хочу понимать, что такое война, о которой только все и говорят. А может, все это придумано – разговоры о ней, а теперь еще и о ее неизбежности, о страшной угрозе всем им. Одни боятся прихода Наполеона, другим не нравится, что они живут в Российской империи, спорят, ссорятся, выясняя, кто из них прав. Я не могут понять Леха. Какой долг и перед кем он хочет выполнить, ради чьей памяти, и какую страну они должны возвратить? Это все было в прошлом, когда-то давно и зачем возвращать то, что ушло безвозвратно. Пусть воспоминания останутся в их памяти, но жить надо настоящим, в котором не так уж и плохо, где есть, в конце концов, дорогие для меня люди, любимая музыка. Даже мудрая Лара любит повторять: “Никогда не стоит возвращаться туда, где тебе когда-то было хорошо. Вернуть прошлое, таким, каким оно осталось в памяти, невозможно. И тогда наступает разочарование. Самое страшное – если рушатся мечты, связанные с прошлым. Это же глупо, столько лет подряд думать: “То, что было хорошо в Речи Посполитой, должно быть обязательно хорошо и в теперешней жизни”.

Они живут сегодняшними проблемами, и зачем им прошлые. Разве это возрождение, о котором так любит рассуждать Лех, пан Матюша, пан Тит, отец, и которые не устают повторять, что они прогрессивная часть общества? Есть родная земля и у них ее никто не забирал. Она любит ее, она никому не причинила зла, и зачем покидать эти места. Опасность? Но ведь в городе столько военных, крепость, их обязательно защитят.

А может, принять решение ей мешают мысли о Серже? Но все уже в прошлом, она больше его не судит. Наверное, его дом, его Петербург оказался ему ближе и дороже, чем эти западные земли. Ей ведь тоже ближе ее дом здесь, на берегу любимой реки. Но все равно на душе становилось горько от одной только мысли, что на перепутье дорог, когда они оказались перед выбором, их дороги так и не сошлись, что не смогли соединить свои чувства. А они были и продолжают жить в их сердцах. Она это знает точно, продолжая переживать каждую встречу.

Вспомнилось раннее утро, когда Ванда, как обычно, спустилась в сад, чтобы встретить новый день с просыпающимися ото сна цветами, пройтись по его дорожкам, чтобы поздороваться с ними, забежать в оранжерею, срезать любимые розы. Но что-то не позволяло ей предаться тому наслаждению, которое испытывалось от каждой встречи с утренним садом. Ей почему-то казалось, что она не одна. Глядя на окна усадьбы, Ванда еще подумала про себя, что именно здесь и в такие же утренние часы когда-то рождались их с Сержем чувства. И именно теперь ощущается его незримое присутствие.

Ванда прислушалась. Ее привлекли странные звуки. Они напоминали лошадиный топот. Он то слышался отчетливо, то пропадал. И тогда над садом вновь нависала утренняя тишина. Все это настораживало. Возле усадьбы явно что-то происходит. Минуя сад и выйдя на аллею, Ванда уже приближалась к браме, когда заметила экипаж. Кучер то трогал вперед, то останавливался, выполняя команды находящегося внутри кареты офицера. Она стала напряженно вглядываться. Нет, она не обманывается. Это – Серж! Хотелось все бросить, бежать ему навстречу, но что-то удерживало ее. Ожидание, томительное ожидание.

Ей казалось, что вот-вот распахнется дверца кареты и Серж устремится к ней. Встреча, непременно должна произойти долгожданная встреча. Серж, он здесь, совсем рядом. Нахлынувшие чувства переполняли ее душу. Ванда уже бежала по аллее в его сторону. Ей в какой-то момент показалось, что их взгляды встретились. Она готова уже была звать его, чтобы он побыстрее смог заметить ее. Но в этот момент экипаж почему-то двинулся вперед, медленно проплывая мимо усадьбы. А затем кучер, погоняя лошадей, и вовсе умчал ее прочь, а она так и осталась стоять посреди аллеи, все еще не понимая, что произошло. Только оставшись наедине со своими мыслями, Ванда поняла, что судьбе было угодно, чтобы утренние часы как повенчали ее когда-то с надеждой, так и принесли ей тяжелое расставание. “Но Лех, милый Лешик, он так близок и дорог мне. Правильно ли я поступаю? А как же долг? Не предаю ли я их чувства?”

 

Неярким, едва заметным свечением на мгновенье вспыхнул огонь. Это Лара подала условный сигнал. Значит, лодка приближается к берегу. Сердце замирало от волнения и билось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Надежда, с ним остается надежда, которая дает ему силы. Лех вглядывался в темноту. Где-то там, совсем близко, ждет Ванда, его Ванда. Остаются считанные метры, а у него ощущение, что именно от этого короткого пути зависит теперь его судьба. Там, до поворота, остается одна жизнь, а за ним должна начаться совсем другая. Две дороги, два жизненных пути … “Какое решение приняла Ванда?” Душу терзали сомнения.

Он так много передумал за то время, что жил в таборе, видел своими глазами. “Как все меняется вокруг”, - часто отмечал про себя Лех. И чем больше он наблюдал строительство крепости, тем сильнее ощущалась тревога. Она чувствовалась даже здесь, в таборе, где тоже говорили о возможной войне. Но жили в таборе все же тем, что в городе появилось много людей, работы, которая давала им достаток. Цыгане продавали лошадей, хорошо зарабатывали кузнечным делом, гаданьем и вовсе не стремились к переменам. А в Титовку и вовсе любили наведаться военные, особенно после шумных пирушек. Они-то за все платили щедро.

Горькие выводы, к которым он приходил всякий раз, когда делал зарисовка, напрашивались сами собой. Их земли стали в который раз водоразделом между сильной Россией и западными государствами. Сегодня это Франция, Пруссия, Австрия, Герцогство Варшавское. Кому завтра станут интересны эти территории? Здесь, на этой земле, их земле, вновь сходились интересы держав. А что же делать им, простым людям, которые тут родились, и которые просто хотят жить своими судьбами, прожить свои жизни? И как в этом водовороте определить свое место? Может, пришло время найти свой путь, прекратить это извечное противостояние, собрать лучшие умы, силы нации и неважно, кто каких взглядов сегодня придерживается? Все так разрознены. Пан Матюша, граф Огинский, Адам Чарторыйский. Им видится одно устройство. Они – с Россией. Сапеги, Радзивиллы, Тызенгаузы, отец и многие другие видят его по-своему, в союзе с Западом. А Станислав Солтан и вовсе выступает за коалицию Пруссии, Австрии и России против Наполеона.

Но все хотят одного, чтобы на этих землях был мир. И ради этого нужно просто поступиться принципами. Это сложно, надо преодолеть амбиции, признать ошибки, но так важно, когда наступает смутное время. Нам, как никогда, надо быть едиными, только в единстве наша сила. И добиться этого необходимо во что бы то ни стало! Они, наверняка, тогда смогут примирить враждующих, предотвратить распри. Отец его обязательно должен понять. Они непременно должны что-то изменить в своих планах. Еще не поздно. В темноте мелькнул знакомый силуэт. Ванда подходила к краю берега. У них считанные минуты. Они должны покинуть эти места как можно быстрее

– Ванда, Ванда, – тихонько позвал Лех, устремляясь ей навстречу.

– Ванда, Ванда, жизнь моя, судьба моя, как я рад нашей встрече, как рад вновь видеть вас, осознавать, что вы рядом, со мной, - шептал Лех только принадлежащие Ванде слова, заключая в объятия. - Но мы должны спешить, у нас совсем нет времени. Ванда приложила руку к его губам.

– Молчите, молчите, ничего не говорите больше! Мое сердце не вынесет ваших слов, оно и так разрывается от боли неизбежного расставания. Мы не виноваты, мы ни в чем не виноваты, мы не должны судить друг друга, мы должны простить. Я много думала об этом, - быстро заговорила Ванда. - Это обстоятельства разводят нас, да, обстоятельства, они по живому разрезали наши судьбы, развели по разные стороны. Но я буду жить надеждой. Храни вас господь! Храни господь тех, кто с вами! Ванда быстрыми движениями сняла с себя крестик и вложила его Леху в руку.

Лех отказывался верить в то, что услышал. Хотелось кричать от досады так, чтобы его услышали все, все кто придумал этот мир, кто сделал его таким. Сердце разрывается от боли, а, сколько еще таких сердец на этой земле. Его любовь, его судьба. Было ощущение, что они медленно проплывают мимо него, как это течение. Но, чтобы не случилось, оно обязательно поведет речные воды в давно определенном когда-то и кем-то направлении. Может и ему укажет путь?

 

Над водой медленно угасали последние огни. Ванда не решалась нарушить тишину дома, погрузившегося во мрак ночи. Она тихонько открыла крышку рояля и приложила руки к клавишам. В сознании зазвучали чарующие звуки и такие дорогие сердцу слова: “Берег я любовь, дала она счастье, настал час расставанья и все, все пройдет…”.

“Пройдет ли все, или же будет кровоточить незаживающей раной в моем сердце? – с грустью думала Ванда, перед глазами которой стоял Лешик, милый, любимый Леших. Река, быстробегущие воды все дальше и дальше уносили ее любовь.

“Надолго ли, или навсегда?” – задавала себе вопрос Ванда, глядя на погасший, застывший в холодной бронзе жирандоль. Комок подступил к горлу. “Что ждет нас всех впереди? Я так долго жила музыкой, надеждами и ожиданиями встречи со своей судьбой, жила среди уюта любимого дома, любимых людей, а оказывается, жизнь сложна и бывает порой несправедлива, если так распоряжается нашими судьбами.”

Гложили досада, обида от того, что не в ее силах, не в их силах, повлиять на обстоятельства. “Сегодня они оказались сильнее нас. Но и мы ничего не сделали, чтобы изменить эти обстоятельства. Бесконечные споры, сомнения, противостояние, даже среди близких когда-то людей. Лех, любимый Лешик, отец, пан Тит, пан Матюша, Полина и Петр, наконец. Когда-то между ними не было разногласий, а теперь они все больше отдаляются друг от друга, выбирая свои пути. Но они одинаково дороги мне, близки, и я не могу жить без каждого из них. Где же взять силы забыть одних ради одной правды, отречься от других ради другой правды? Зачем и почему? Думала ли я, что именно на этой земле и в мое время здесь в одночасье сойдутся реальность и мечты, а я окажусь на этом перепутье. Но так хочется быть просто счастливой, не тяготиться горечью разлуки, а радоваться встрече. Время рассудит нас, обязательно рассудит. Разве можно жить без надежды? Да храни всех господь…”

 

– Лиз, я должна вам сказать, - быстро тараторила она, едва переводя дыхание. Иначе я не смогу с этим жить. Это я, это я спрятала эти бумаги. Это из-за меня все случилось и осудили Мишеля, - выпалила она и тут же замолчала, уставившись на Лиз. Та словно окаменела, не в силах ничего сказать. Она еще долго стояла у кареты в раздумье, не зная, как поступить: или же отправляться в далекий путь, или остаться, чтобы выяснить, правду ли говорит Натали. В душе, в мыслях все перевернулось в одночасье. Ее будто раздели, обезоружили. Ее душили рыдания.на вовсе не безобидная ветреная кокетка, а способный на подлость и тем очень опасный человек. Он никогда не узнал бы, что его лучшие друзья в угоду собственному благополучию, карьере, могут отречься от него в одночасье, что Лиз вовсе не любит его и что он для нее – просто очередное увлечение, повод привлечь к себе внимание в свете. Оказывается, в любой момент и при возникшей неудобной ситуации легко можно вычеркнуть из памяти все, что было между нами, и тут же увлечься другим. Горько, очень горько осознавать все это. Но Бог хранит меня от беды, если преподнес такой суровый урок. Судьба неспроста распорядилась таким образом, чтобы я прошел все испытания“. В вечность уходили неведение, люди, с которыми когда-то связывались его жизнь, надежды.